— Что, что?

— «Выходила на берег Катюша, выходила на берег крутой. Выходила, песню заводила…» Я знаю еще один… «Капитан, капитан, улыбнитесь!..» И бабью прибаутку могу спеть.

Он надвинул на голову капюшон, подпер подбородок ладонью и пропел тоненьким бабьим голоском русскую частушку.

И захихикал, захохотал, зареготал так, что Аргон зарычал и натянул поводок. Нарушитель показал собаке язык, заплясал на месте.

— А вот и не укусишь, не укусишь, не укусишь!.. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Теща в душу — он за ней, теща в пекло, а он — в рай.

— Ну, давай, давай, божий человек. Хорошо это у тебя получается. Натурально.

Он перестал кривляться и плясать, серьезно сказал:

— Я очень рад, солдатик, что тебе нравятся мои псалмы. Хочешь, еще спою?

— Хватит! Напрасно дурака разыгрываешь. Ты и есть дурак. Первостатейный. Будь у тебя хоть немного ума, разве ты сунулся бы к нам с таким своим добром?

Смолин погладил голову Аргона, ткнул в сторону нарушителя, скомандовал:

— Нюхай! Ищи! Аппорт!

Овчарка менее чем через минуту вернулась с браунингом в зубах. Смолин взял пистолет, обернулся к нарушителю:

— Вот и спета ваша песенка, гражданин дурачок! Паша, взнуздай его!

Егорычев достал металлические наручники.

— Руки! — скомандовал он с такой уверенностью, будто не раз приходилось ему это делать.

Существо из другого мира! И любопытно и омерзительно было Егорычеву смотреть на это страшилище. Он ненавидит то, что мы любим. Поклоняется тому, над чем мы смеемся. Глупость считает умом. Издевается над тем, что мы делаем. Сжигает и вытаптывает засеянные нами поля. Рыскает по ночам, а днем прячется от нашего солнца.

— Егорычев, ты конвоируешь впереди, а я сзади. Шагом марш!

Нарушитель резво, весело пошел вперед. Подпрыгивал и пританцовывал. Гремел цепочкой наручников. Хихикал и напевал:

Прощай, Аргон!

Собака взяла след двух нарушителей и всю ночь уверенно вела Смолина и тревожную группу. А перед рассветом сравнительно недалеко от железной дороги вдруг Аргон фыркнул, сердито мотнул головой и остановился.

Случилось невероятное. То, чего не бывало за все девять лет пограничной жизни Аргона.

Виновато виляет хвостом, беспомощно смотрит на Смолина и жалобно повизгивает.

— Ну, что, псина, устал? Давай отдыхай.

Рукавом бушлата смахнул росную влагу с пышной густой шерсти собаки и слегка надавил ладонью на крестец.

— Сидеть!

Он сел, но скулить и зевать не перестал.

— Успокойся, дружок! Тихо! Возьми себя в лапы. Не маленький. Не хлюпик и нытик. Боевая собака. Ну! Вот так. Молодец!

Туман стлался по низинам, по луговым травам. Под толщей облаков заблестел, затеплился первый уголек утренней зари. Посвежело. От земли сильнее повеяло сыростью. Поднялся ветер. Над темным лесом на краю кеба отчетливо проступала багрово-белая полоса, будто только что извлеченная из кузнечного горна. Стали видны деревья, каждое в отдельности. Гасли и проваливались в глубину небес звезды. Первая стая журавлей снялась с глухих озер и взяла курс на юг. С немыслимых журавлиных высот доносилось печальное, хватающее за сердце курлыканье.

Смолин стоял около Аргона, смотрел в темное небо, слушал журавлей и с наслаждением отдыхал. Тяжело досталась сегодняшняя ночь. Да разве только сегодняшняя? Редко какой рассвет заставал его в постели. Чаще всего новый день он встречал на пограничной тропе, в ночном дозоре, у контрольно-следовой полосы, в бою с врагами. Или в стремительном, как теперь, преследовании нарушителей.

Говорят, ко всему человек привыкает. И правда это и неправда. До поры до времени долг и молодость, сознание и сила, соревнование с товарищами, законное желание порадовать людей и показать себя в наилучшем свете действуют безотказно.