Она смотрит на меня веселыми ясными очами, белые зубы блестят в алой щелочке губ. Смеется.
— Будь ласка, обыскивай. Только не щекочи. Я боюсь щекотки.
Ну и баба! Попалась с поличным, капкан за ней захлопнулся, а она не теряется. Знали бандеровцы, кого посылали через границу.
Я осматриваю карманы ее юбки и жакета, а она мурлычет сквозь смех:
— Ой, солдатик, какие же у тебя руки холодные! И дрожат. Ты курей воровал, да?
— Не шевелитесь, гражданка! Стойте смирно.
— Да как можно быть смирной, когда ты…
— Без глупостей, гражданка… Помолчите.
— Вот так вояка! Бабьих слов опасается.
— Знаю я, куда ваши слова направлены.
Я сделал быстрый, самый поверхностный обыск и отстранился. Ничего не обнаружил. Если бы нарушитель был мужчиной, я бы не церемонился. Перетряхнул бы всю его одежду и всего основательно исследовал.
— И все?! — усмехнулась Марыся. — Плохо обыскиваешь, Иван. Не заглянул туда, где бабы прячут главные секреты.
Она выпятила грудь, развернула плечи, закинула за спину руки, что-то там быстро и ловко сделала и выдернула из-под кофточки белый, теплый даже на вид лифчик.
— Смотри! Ищи!
— Гражданка, и этот номер вам не пройдет. Видали мы и не такое.
Неправда. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть.
Но она не угомонилась.
— Боишься? Меня? Такой хорошей?!
— Одевайся, гражданка! Спрячь свои приманки. Побереги для какого-нибудь зверя.
— Дурак ты, Иван. Большой дурак. Такая удача тебе привалила, а ты…
И повернулась ко мне спиной.
— Застегни, а то у меня руки короткие.
Я оттолкнул ее так, что она чуть носом не запахала. Лифчик лежит в одном месте, а она в другом.
До сих пор не могу простить себе этой грубости. Сорвался. Ослабел. Что вы сказали? Самооборона? От кого обороняться? От чего? Таких жалеть надо, а не бить. Не сама она такую жизнь выбрала. Кто-то заставил ее.
Ну. Лежит она, снизу вверх смотрит на меня. Нет уже во взгляде ни ласки, ни приветливости. Поскучнело лицо.
Я подцепил автоматом лифчик, перебросил к задержанной и в третий раз сказал:
— Оденьтесь, гражданка!
— Зря ты боишься, солдат. Не стану я жаловаться твоему начальству, И наговаривать на тебя не буду. Неплохой ты хлопец. Кричишь, строжишься, а глаза у тебя добрые-предобрые. И сердце, видно, доброе.
— Моя доброта не для вас, гражданка. Для таких, как ты, я автомат имею.
— Постой, солдат, не кляни! Ты ж ничего не знаешь, кто я и что. И не следователь ты, не прокурор, не судья. Всего-навсего пограничник. Твое дело поймать нарушителя и сдать начальству.
— Ошибаетесь, гражданка. Когда я несу службу на границе, я выполняю обязанности высшего представителя власти и закона. Одевайтесь!
Я ей одно говорю, а она мне другое.
— Спасибо тебе, представитель, что не воспользовался. Всю жизнь буду помнить.
— Хватит вам, гражданка. Поднимайтесь!
— Не верю. Все равно не верю. И ты будешь помнить меня, солдат. А, может быть, мы еще где-нибудь встретимся, а?
Я гаркнул на нее так, что Джек залаял и бросился на Марысю. Я с трудом удержал его.
Марыся поднялась и, сидя на земле, тяжело вздыхая, натянула шерстяные чулки, обулась. Я снял с нее туфлю, приложил к своей мерке, сделанной на границе. Совпадает. Точно. И в длину и в ширину. Марыся смотрела, смотрела на мою работу и вдруг заплакала в голос.
— Да, солдат, я перешла границу. Оттуда я, с той стороны. Полька. Мать, отца и всех братьев убили бандеровцы. Одна я осталась. |