Красивая она, конечно, ничего не скажешь. Чистая снаружи. Белотелая. Молодая. Здоровая. Сильная Ей бы сейчас в самый раз работать, свой дом и колхозное хозяйство тащить на себе, горы сворачивать, мужа любить, детей рожать и радоваться, на них глядя, а она… Придется отбывать наказание. И красота, и молодость, и материнство зачахнут, увянут, наверное, в местах заключения. Такую жизнь, такую жизнь, дуреха, своими руками загубила. И так мне жаль стало эту Марысю. По правде сказать, я обрадовался, когда мы доехали и я сдал задержанную офицерам из комендатуры. Увезли ее. Что дальше было — не знаю.

Долго помнили на заставе эту нехлопотную операцию. Солдаты назвали ее «Красавица». Зубоскалили. На все лады подсмеивались надо мной. Я не обижался. Отмалчивался.

Рассказчик поднял на меня невеселые глаза и улыбнулся какой-то неизвестной мне до сих пэр улыбкой чуть-чуть растерянно, беспомощно, несколько виновато и насмешливо-вопрошающе:

— Все записали?

— Все. До последнего слова.

— И зря. Конец не надо было записывать.

— Почему?

— Все равно потом вычеркните.

— Почему я его вычеркну, Саша?

— Про такое обычно не пишут в книгах, статьях, рассказах.

— А мы вот напишем. И будем отстаивать правду. Правду характера Смолина. Мне, если хотите знать, больше всего понравилась именно концовка вашего рассказа. Это очень хорошо, что вы не стыдитесь своей жалости. Сочувствие к павшим, заблудившимся, споткнувшимся, ошибающимся, соблазненным — признак нравственного здоровья человека. Классовая ненависть к врагу не исключает в человеке человечности. Наоборот. Пролетарское сознание как раз и делает человека человеком. Я очень рад, Саша, что вы и в свои двадцать уже понимали, что люди и с ружьями, поставленные в сложные обстоятельства, должны оставаться людьми.

Ну, Витька, держись! Сегодня я тебе, женоненавистнику, такое напишу!.. Раз ты хочешь знать, как я живу после службы — давай читай. Смотри, ничего не пропускай.

Сегодня, в воскресенье, в мой выходной день познакомился я с одной дивчиной.

Иду я по длинной-длинной улице села Потыличи. В парадном обмундировании. В начищенных сапогах. Бритый. Наодеколоненный. С белым подворотничком. С папиросами и деньгами на мелкие расходы в кармане. Все честь по чести. Спешить не спешу, но и не прохлаждаюсь. Взял курс в штаб отряда. Дело там было у меня по комсомольской линии. Ну, иду, по сторонам оглядываюсь, поклоны сельским жителям отдаю. Дошел до угла, поравнялся с хатой, крытой соломой, с расписными ставнями. Смотрю, около хаты в огороде старенькая женщина в черной плахте и белой рубашке землю навозными вилами скребет. Глянул я на нее и обомлел. Показалось мне, что она как две капли воды похожа на Татьяну Матвеевну, на мою маму. Остановился. Курю. Смотрю, как неумело, через силу ковыряется в земле, а у самого сердце готово выпрыгнуть из груди. Так мне стало жаль старенькую, что хоть плачь. Мужа, видно, на этой войне потеряла. Может, еще и сыновей в придачу.

Она заметила солдата, торчавшего около плетня. Разогнулась, из-под руки вглядывалась в меня с опаской. Молчала, молчала, а потом спросила:

— Ты кого шукаешь, пограничник?

— Так, бабуся, никого. Гуляю. Работы ищу. У вас не найдется?

— Работы у нас хоть отбавляй. Да не твоя она. Мужицкая.

— А разве я не мужик, бабуся? До призыва в армии землю пахал, волам хвосты крутил и все такое прочее.

С этими словами я вошел во двор, взял у бабуси вилы, поплевал в ладони и, не снимая парадного обмундирования, вскопал всю грядку. Земля еще была тяжелая, сырая, не прогретая. Потом прошибло меня порядочно. Но ничего, вида не подаю, что притомился. Снял китель и к новой работе рвусь.