Смолин вошел во вкус боевой жизни солдата-стрелка. Не подставляет себя под пули. Не стыдится брюхом утюжить землю: переползает по канавам там, где они есть. От пенька к пеньку. От дерева к дереву. По молодой траве. Иногда поднимается, рывком бежит. Прячется за толстыми стволами. Лежит, стреляет короткими очередями, прикрывая товарищей, бегущих впереди. Потом он бежит, и его прикрывают.

Действует Смолин как все. Молча. Разговаривать некогда и не с кем. Все делом заняты. Постреляет две-три минуты лежа, мысленно проложит зигзагообразную дорогу вперед метров на двадцать, вскакивает и перебегает и опять стреляет.

Все ближе и ближе река и залегшие на ее плоском берегу нарушители. Скрыться им негде. Еще пять-десять минут боя, и все будет кончено.

— Эй, вы, сдавайтесь!..

Голос командира заставы, усиленный мегафоном, гремит на всю рощу. Диверсанты отвечают огнем. Пограничники бросаются в последнюю атаку.

«Я должен добежать вон до той старой березы», — думает Смолин. Приземляется и строчит по кусту, под которым клокочет оранжевый огонь. Еще и еще раз пригодилась ему снайперская наука, через которую прошел в первые годы войны. С куста падают молодые листья. Глохнет огонь. Подавлен.

Смолин оглядывается. Ищет еще живую сопротивляющуюся точку и не находит.

Там и сям чернеют неподвижные тела. Кажется, все. Тихо. Издали доносится голос кукушки. Пахнет речной сыростью. Где-то дятел долбит дерево. Товарищи Смолина один за другим поднимаются, выходят на берег. Разговаривают. Разглядывают убитых. А Смолин все еще лежит. Ему почему-то удобно, тепло и хорошо на сырой весенней земле. Лежал бы и лежал весь день.

— Смолин!.. Где Смолин?! — спрашивает командир.

— Я здесь, — откликается старшина.

Пытается встать, но не может. Правая нога одубела, не слушается. Глянул на нее Смолин и не узнал. Какая-то она длинная стала, набухшая, тяжелая. Через голенище хлыщет кровь. Неужели ранен? Когда? Где? Только что? Или раньше?

Много крови потерял Смолин, пока попал на операционный стол. Тяжелое ранение в бедро. Потянулись нудные, душные дни в госпитале.

Сегодня, брат, я пообщался с делом рук твоих и через него с тобой. И спешу написать тебе об этом.

Комендатура получила новенький «газик». Первый в наших краях. Самого последнего выпуска. Дюжины две солдат облепили его со всех сторон. Рассматривали. Изучали. Сравнивали с довоенными машинами. Хвалили новинку. Представляешь? Был и я среди любопытных. Потрогал руль, заглянул в мотор, постучал кулаком по скатам. Не автолюбитель я, как ты знаешь, но все-таки раскумекал, какой добрый подарок твой завод преподнес стране. Хорошую машиночку сделали вы, черти полосатые. Молодцы! И ты, конечно, вложил в нее свой труд. Горжусь и завидую.

Ходил я вокруг твоего «газика» и о тебе думал. Однолетки мы с тобой, дружим с малых лет. Когда-то собирались всю жизнь топать по одной дорожке. Не вышло. Я попал в действующую армию, ты — в трудовую. Я стал пограничником, ты — фрезеровщиком. Но не ты и не я не жалеем, что так получилось. Тебе хорошо живется, и мне неплохо. Все вроде бы устроилось добре. Не собираюсь я менять свою профессию. Видно, на роду мне написано быть следопытом.

Так почему же сейчас, глядя на твою машину, я позавидовал? И тебе, Витя, я позавидовал, и твоему рабочему месту. Ты, Витя, производишь своими руками самые нужные вещи. Для людей. Ездят они на замечательных машинах, сделанных твоими руками, и добрым словом вспоминают тебя и таких, как ты. Все, что ты делаешь, можно увидеть простым глазом, пощупать. А я солдат. Работаю, конечно, не меньше твоего, с пользой, конечно. Но все-таки не оставляю позади себя вспаханной земли или горы угля, пшеничного поля или слитка стали, сукна или кирпича, молока или вина.

Ты меня понимаешь? Да, брат, да!.