— Я же говорю — они вокруг себя никого не замечают. Нас здесь просто нет, Дана, ты это поняла?

— Кажется, ты прав, — утирая выступившие от смеха слезы, согласилась Дана, — они вокруг себя ничего и никого не замечают...

— Как и ты — несколько минут назад. Но теперь, кажется, мне все-таки удалось привлечь твое внимание. Удалось?

— Удалось, — согласилась Данка.

— Так, может, расскажешь о себе?

— Знаешь, я про себя вряд ли что-нибудь интересное смогу рассказать, — уклонилась Данка, — давай лучше ты.

— Я? Да что может быть интересного в жизни рядового студента...

— Совсем не рядового вуза, — подхватила Данка. — Меня уже просветили по поводу того, что ты учишься в Институте международных отношений. На пятом курсе?

— На пятом, — подтвердил Андрей, — уже заканчиваю.

— Ну, а что потом? На стажировку?

— На стажировку, — снова покорно согласился будущий дипломат, — в Америку.

— Ух ты, не куда-нибудь... Это у вас там такое распределение?

— Да какое распределение... Меня папа еще пять лет назад туда распределил, — хмуро, но охотно раскололся Андрей, — он же у меня в правительстве работает.

— Везет, — искренне позавидовала Данка и тут же пожалела о том, что своими вопросами вызвала у него вполне естественный в данной ситуации интерес — а твои родители?..

У нее была тысяча вариантов ответа на этот вопрос — простой для некоторых, но для нее слишком сложный. Ей было страшно вспоминать о том, какая трагедия произошла в ее семье несколько лет назад. Мама... Мама, такая любимая и любящая — ей всегда казалось, что такой вот мамы нет больше ни у кого. Конечно, и другие мамы хорошие, но ее мама лучше всех на свете — Данка до сих пор, даже повзрослев, считала, что это было именно так, а уж тогда, в детстве, она и вовсе обожала мать, преклонялась перед ней.

Да и как было ее не любить! Данка запомнила ее стройной, тоненькой, гибкой и сильной, угловатой в линиях, но не в движениях, всегда энергичной, всегда ухоженной. Волосы — черные, смоляные, узлом на затылке; глубокие глаза, неподвижные — то задумчивые, пытливые, то вдруг озорные, лукавые, синие звезды; царственный нос с горбинкой. Она не была красавицей в строгом смысле этого слова — в лице ее порой было даже что-то отталкивающее, пугающее и непонятное, особенно в тот момент, когда она сердилась на Данку, — но тот момент был кратким, а потом глаза снова начинали светиться мягким светом. Сейчас Данка понимала, в чем был источник того притягательного света ее красоты, — ее мать, возможно, никогда не смогла бы стать фотомоделью, но она могла бы стать редкостной находкой в качестве натуры для талантливого, видящего художника, который бы набросился на ее красоту с жадностью и смог бы отыскать в ней источник вдохновения для создания истинного шедевра. Ее мать была красива опасной красотой — той, которую распознать могли лишь утонченные ценители искусства, а распознав, просто заболеть ею. А люди простые и пошлые равнодушно проходили мимо, порой отшатнувшись, не поняв и не простив неправильности форм и непривычного профиля.

Мать была полукровкой — вернее, в ней смешалось черт знает сколько кровей, и точно было известно только то, что бабушка Даниэла была чешкой, во время войны вышедшей замуж за русского офицера и переехавшей потом жить на родину мужа. А тот, в свою очередь, был сыном гречанки и донского казака — вот уж на самом деле невообразимая парочка, совершенно непонятным образом образовавшаяся в период революционного сумасшествия в России. Данка совсем не помнила своего деда — он умер, едва дотянув до трехлетия своей старшей дочери, когда младшая была еще в материнской утробе.