Изменить размер шрифта - +
Она, Данкина тетка, прожила на свете всего несколько месяцев, скончавшись от плеврита. Бабушка кликушей проплакала целый год, никак не могла оправиться от двойной потери, но потом все же взяла себя в руки и сумела-таки воспитать единственную дочку, Нину, ставшую смыслом всей ее жизни. Одевала, обувала, кормила — как могла, работая на двух, а то и на трех работах, да еще и дома подрабатывая то шитьем, то вязанием. Ниночка готовилась в институт — оценки были хорошие, голова светлая, преподаватели с ней занимались и пророчили большие успехи, — как вдруг появился он, «рыжий пень» — иначе, даже в глаза, теща его никогда и не называла, жестоко, на всю оставшуюся жизнь, обиженная тем, что своим появлением в жизни дочери он разрушил все ее планы. Институт полетел к черту — сыграли свадьбу, скромную, да что там скромную — нищую, с большой бутылью самогона и картошкой «в мундире» на больших плоских блюдах, хрустящими огурчиками на застеленном белой вышитой скатеркой кухонном столе. Бабушка на свадьбу не пришла, так и не простив дочери легкомысленного поступка, — не приходила еще долго, не знала, не интересовалась, как живут молодые в общежитии авиастроительного завода. А потом родилась девочка, Даниэла, — и сердце ее на время смягчилось, она прилетела как на крыльях к малышке, которую назвали в ее честь и, видимо, ей в угоду. Но только на время, потому что, едва увидев рыжие волосенки, красноватый пушок на головке у младенца, черные, совсем не синие, глаза, бабушка как-то вся ссутулилась, помрачнела, а разгладившаяся на минуту бороздка снова, еще глубже, залегла между черными бровями — постарела... А через три недели умерла.

Отец пил еще тогда — Данка не могла этого помнить, но была в этом уверена, словно собственными глазами видела потемневшие от отчаяния, злобы и жалости глаза матери, ее лицо, склонившееся над колыбелью спящей дочери. А может быть, и видела, но помнить-то не могла... Только позже, когда ей было уже года четыре, картины стали оставаться в памяти — грустные, сначала непонятные картины — «папа какой-то не такой», позже — «папа опять пьяный»... «Спи, доченька, спи, Даночка, закрой глазки, все будет хорошо...»

Пьяный, он был тихим, покорным, никогда на буянил, не грубил, часто плакал, слезами своими разжигая яростные огни в синей глубине маминых глаз, — они были влажными, но горели, и бороздка между бровями — такая же, как у бабушки, — становилась глубже... Отец подходил к Данкиной кроватке, а она крепче зажмуривала глаза, делая вид, что спит, веки предательски дрожали, но он, видимо, и предположить не мог обмана со стороны дочери, целовал, обдавая тошнотворным перегаром, что-то приговаривая невнятно. А она только крепче обнимала плюшевого медвежонка, мысленно успокаивая — его и себя: сейчас все это кончится, сейчас он ляжет, уснет, захрапит в соседней комнате, а завтра, может быть...

Но это «может быть» бывало редко — очень редко отец приходил с работы трезвый. Нина никогда не повышала голоса — она страдала молча, без слез. Наверное, впоследствии именно от нее и переняла Данка этот молчаливый способ страдания. А потом вдруг все переменилось — день, второй, третий, четвертый... Эти дни они считали вместе с матерью — дни, прошедшие с того момента, как отец вернулся из больницы, в которой лечился от алкоголизма. Это было настолько невероятно, что даже спустя два с лишним месяца Данка вместе с матерью привычно знала — шестьдесят шестой, шестьдесят седьмой день... Эти дни были полны тревоги, но тревога постепенно отпускала, уступала свое место радости, сначала робкой, неуверенной и сомневающейся, а потом все более живой, все более ощутимой, — и наконец ушла совсем.

Эти дни были полны счастья. Тогда, в тот год, Данка знала и чувствовала, что у нее есть мама и папа — теперь есть и папа, причем совсем не плохой, а, как выяснилось, хороший, добрый, замечательный папа.

Быстрый переход