За окном темнело — чуть раньше обычного, это тучи всему виной. Небо заволокло так, что даже не верилось в то, что на свете есть солнце, а они все не прорывались, словно выжидая подходящий момент для удара... Предгрозовая тишина казалась угрожающей в своем насторожившемся покое. Уже ночью полил дождь, и сквозь барабанный грохот капель он вдруг услышал ее слабый голос:

— Закрой окно.

Она не хотела слышать дождь, а уж тем более — чувствовать его пьянящую влажность, так жестоко напоминавшую ей о том, что где-то есть счастье. Просто дождь — но как мучительно и больно осознать, что тот, ее волшебный дождь уже остался в прошлом и что это прошлое уже не вернешь... Двадцать третье число. А это значит, что пятьсот четыре часа истекли, и истекли уже давно — он вернулся в Москву еще четыре дня назад, он не позвонил ей и не приехал. И этот дождь — пусть кто угодно считает, что он пошел случайно, вернее, что виной всему — какие-то циклоны. Она уже знала, что он не мог пойти случайно, так долго выжидая, словно смакуя наслаждение от предстоящего удара. Жестокий дождь — черта под ее прошлым, линия — крест-накрест, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь после конца уже ничего не бывает.

Она не думала о том, что могла быть тысяча причин, которые не позволили ему приехать к ней, вернуться и забрать ее из этого ада, — она просто верила, до последней минуты верила в то, что все препятствия преодолимы, и если бы не этот дождь, может быть, продолжала бы верить и надеяться еще долго...

— Ты звала, Дана?..

— Окно закрой, — пробормотала она в подушку, — и иди спать, не действуй на нервы.

Он подошел, торопливо захлопнул створки, закрыл на шпингалеты — но шум дождя все равно проникал сквозь толщу бетонных стен, и невозможно было никуда деться от этих душераздирающих звуков. Она накрылась с головой одеялом, но и это не помогло — и странная, глупая и дикая мысль промелькнула у нее в сознании — почему вместе со зрением у нее не отняли и слух, почему...

Тоскливо протянулась еще неделя — ничего не менялось. Все та же неподвижность, редкие, отрывистые фразы, жалость и обида на его лице и черная, уже привычная пустота перед глазами. Казалось, что так было всегда. Иногда она пыталась вспомнить, представить себе окружающую обстановку — зеленоватые стены в комнате, белый торшер возле дивана, темную полированную тумбочку в противоположном углу, коричневые, ничем не покрытые облезлые деревянные полы и сероватые створки оконной рамы. Ее дом. Ее последнее пристанище — обратной дороги нет, она это знала. Впереди — долгий путь тоски и пустые, пустые дни... Хотя иногда все же безумные мысли рождались в ее голове — вот сейчас она встанет с этого чертова дивана, наберет московский код, позвонит Польке, и она приедет и заберет ее с собой, в Москву, туда, где... И в этом месте мысль обрывалась, словно наткнувшись на непреодолимую преграду, блуждала тонкой змейкой в поисках выхода, не находила и таяла.

Она становилась злой, даже жестокой — чувствовала это и ничего не могла с этим поделать. Хотя и раньше, два, три или четыре года назад, по отношению к отцу (даже мысленно она никогда так его не называла) она никогда не была снисходительна. А уж теперь... Слабые люди часто бывают жестокими, видимо, жестокостью компенсируя или маскируя свою слабость. А она стала слабой, у нее больше не было сил бороться — с собой, с обстоятельствами, со своей жизнью. Она просто плыла по течению и ни на минуту не задумывалась, куда оно ее вынесет.

Внешне она очень сильно изменилась. Рыжие волосы — тайна, которую так и не узнал, не успел разглядеть Андрей, — сильно отросли от корней и краснели на черном фоне, создавая гротескную траурность. Она похудела — ведь за прошедшие полтора месяца практически ничего не ела, от былой легкой полноты не осталось и следа, теперь на нее порой даже смотреть было страшно.