— Пан Эрнест, я, пожалуй, пойду? Я сам посмотрю досье, книги поищу. Спасибо за консультацию, но…

Но от воплей Джош устал: вчера с утра Беккер, вечером с Мэвой шумно погавкались, сегодня вот совсем неожиданно, но оттого не менее обидно — Гауф свои пять грошей вкатил. Трость привычно вжалась в ладонь, такая правильная тяжесть, словно так от рождения и должно было быть — трость, темнота и беспомощность.

Пан Эрнест шумно вздохнул, опять грохнул нечто тяжелое о стол — теперь, наверно, пачка бумаг — и… сдулся. Запал праведного гнева угас.

— Погоди. Сядь обратно. Садись, говорю, не собирался я тебя стрелять. Напугался и обиделся, ага? Не хотел, извини. Расскажу я тебе, расскажу. Знаю ведь, какой ты упрямый. Был, во всяком случае.

Повелительно-тяжелая рука легла на плечо, вдавила в кресло. Голос Гауфа сделался тих и торопливо-убедителен, словно детектив испугался, что парень сбежит, не дослушав до конца.

— Садись. Расскажу. Только сначала объясню, что такое нейтральные энергии, раз уж ты не удосужился сам покопаться.

Раздражало, что Гауф, по всей видимости, никак не может усидеть на месте, скрипит паркетом и вообще не позволяет сориентироваться. Щелкнуло, тут же зашумела вода в электрочайнике — очень знакомый, домашний звук.

— Кофе будешь? У меня второй завтрак, с твоего позволения. Так кофе? — Гауф окончательно успокоился, и теперь, по всей видимости, устыдился своей минутной вспышки. Старается загладить неловкость?

— Не откажусь.

— Сахар? Сливки? — растворимый кофе, растворимые сливки, идентичные натуральным; идентичные натуральному дружеское расположение и участие. Дружеское…

/… - Мам? Это ты? — послышалось же, что кто-то вошел. Шуршало и шелестело фольгой обертки. Но нет, значит, всего лишь показалось. Пошелестело и перестало. Жаль… Хоть бы кто зашел. Одиноко очень. Здесь, в Лазарете, одиноко. Здесь не приспособлено для… тех, кто не видит. Слепых, то есть. Заняться совсем нечем. А вчера Луиза приходила. В последний раз. В смысле — расстались. У Луизы был очень усталый, больной голос, словно она ночь не спала, а плакала, и нервные холодные пальцы, когда она ненароком дотронулась до щеки теперь уже бывшего парня, поправляя ему подушку. И вчера была после нее мама. Вот она плакала точно. И её приходилось утешать. Всхлипывала и бормотала, что Джошу всего двадцать четыре, что это несправедливо, и что это она виновата — нельзя было ему позволять в тот Колледж поступать, что весь в отца, а отец нынче где? Ничего, мам, ничего… Как-нибудь. Потом, не сейчас подумаем. — Мам?

Опять же шуршало! Что шуршит, непонятно.

— Джозеф, вам что-то нужно? Вы меня звали?

Это стерильно-холодная, пахнущая лавандой, спокойная, уверенная — сиделка. У нее работа — помогать страждущим. Она — профессионал и одинаково любит всех своих подопечных. В рамках должностных инструкций, разумеется. Ее зовут Фрига Корнельски, но на фамилии можно язык сломать, когда жар, поэтому просто панна Фрига. Доброжелательна, имеет мягкие, всегда теплые и ласковые руки, но ласковость их обманчива. Когда нужно, они вполне удержат и порывающегося в панике вскочить и бежать черт знает куда пациента, и отвесят пощечину для пущего приведения в чувства, и помогут подняться и доковылять до… Не важно. Главное, она спокойна и доброжелательна ровно настолько, чтобы не забыть — Лазарет.