— Митя!.. — не своим голосом прохрипела женщина и автоматически, как будто заранее знала, где он находится и что с ним случилось, повернулась в сторону мальчика.

Мать видела, как обильные слезы, сверкая в красноватом полумраке, заливают расцарапанные щеки этого городского задиры, грозы всех соседских девчонок и мальчишек, как искажено отчаянием и страданием от беспомощности перед случившейся несправедливостью лицо ее десятилетнего сына.

— Он привязал меня, мам, — захлебываясь, как будто сплевывал вместе с солеными слезами непослушные слова, бубнил мальчик. — Я не мог, не мог вырваться. Мама, я не мог…

Митю колотило, язык не слушался, но он все говорил и говорил, захлебываясь в слезах, как будто мысль долго пробивала дыру у него в голове и только теперь наконец вырвалась на волю.

— Он сказал, что я должен видеть, как быть мужчиной. Мама, я не мог вырваться. Он привязал меня, мама, я не мог вырваться. Я не хотел, мам, не хотел. Я сначала не верил, мам… Я не верил, что он. Я не знал. Лиза такая маленькая, мам! Он пьяный. Мама, он пьяный. Очень. Мама, мама, убей его! Он гад, он сволочь, мама, убей его! Лиза была такая маленькая! Убей его, мама! — хныкал без остановки обезумевший мальчик, привязанный к двери сарая толстой веревкой.

— Уже, хороший мой. Уже, — прошептала Света и, обхватив руками голову сына, мокрую от слез, прижала к своему круглому, уже громадному и очень упругому животу. Еще не родившийся ребенок мягко ткнул изнутри то ли ручкой, то ли ножкой в сторону брата.

— А с Лизой все будет хорошо, — добавила мать. — Потому что иначе не может быть, иначе — зачем это все тогда, если иначе?! Верь мне, мой хороший…

И тут же она почувствовала, как по ногам потекло что-то теплое. Сомлев, женщина начала сползать на землю под ноги сыну, плененному, психически истерзанному отцом, теперь уже — слава Господу! — мертвым.

Наконец сознание ее стало затухать. В последний миг она услышала, как мальчик что есть мочи заорал:

— Ма-ма-а-а-а!

* * *

— Предполагается, твою мать, что ты будешь работать, как профессионал!

— Не трогай, сука, мою мать! — Края верхней губы Оборотня в неприкрытом отвращении подтянулись к раздутым от негодования ноздрям. Парень весь покрылся бесформенными красными пятнами. Сначала они вспыхнули на его широкой мускулистой шее, от самого ворота узкой черной майки до подбородка, затем быстро расползлись по всему лицу и, казалось, даже пролезли под коротко стриженный белобрысый бобрик на затылке — до самой макушки.

— Ты, Шершнев, — психопат, поэтому профессионалом быть не можешь! Ты, черт возьми, реальный психопат!

Проигнорировав последний выпад Оборотня, Старший продолжал свои наставления. Он ничем не выдал свои эмоции, не изменилась ни его интонация, ни громкость голоса. Он стоял на своем, просвечивая Оборотня насквозь рентгеном своих темно-синих глаз, подчеркнутых тенями под длинными ресницами. Такие глаза больше подошли бы томной даме, но Старший тоже вполне умело пользовался магией своего взгляда — приручал детишек, обольщал женщин, сковывал волю даже самых дерзких мужчин.

— Да, черт возьми, ты — реальный психопат!

— Не трогай мою мать! — процедив сквозь зубы, повторил Оборотень.

Он, тоже не моргая смотрел на Старшего, впрочем, теперь, спустя несколько мгновений, он уже из последних сил удерживал себя, пытаясь не отвести взгляда. Он стоял на своем, потому что чувствовал, что сейчас наступил один из решающих моментов и теперь, только теперь можно отстоять некоторую территорию независимости.