– Врача! Скорее врача! – крикнул он, не снимая противогаза.
Появилось двое с носилками. Глеб аккуратно положил все еще не пришедшего в себя мужчину на носилки.
– Что с ним?
– Его придавило балкой, – приподняв маску, ответил Глеб и закашлялся.
– Тебе плохо? Ты отравился? – осведомился один из медиков.
Глеб отвел его рукой в сторону и, отойдя на несколько шагов, опустился на колени и стал кашлять и давиться, изображая, что его сейчас вырвет.
– Нахватался газа, – сказал омоновец, стоящий в оцеплении, другому.
– Хорошо, что мы туда не сунулись. С этими фээсбэшниками вечно свяжешься, так хлопот не оберешься. Считай, нам повезло.
А из дома слышались выстрелы.
Глеб пожал плечами: «Интересно, в кого они там стреляют?»
Рядом с носилками лежал уже накрытый куском брезента Сиротка. Глеб узнал его по драным башмакам. Он тихо обошел автобус, пошатываясь и всем своим видом показывая, что ему очень плохо.
Омоновцы отворачивались при виде Глеба, прикрывавшего рот окровавленным носовым платком. Зайдя за автобус, Глеб спрятался за бетонные плиты, от плит перебежал к поддонам с кирпичом и тут увидел Студинского.
– Ну что, не взяли еще? – обратился Студинский к Глебу.
– Наверное, взяли, там такая возня и ни черта не видно, – хриплым голосом, то и дело кашляя, сообщил Глеб.
– Козлы! – сказал Студинский, – и повернулся к майору:
– Майор, узнайте, что там? И доложите.
Майор поднял микрофон рации и принялся громко кричать.
В окнах окрестных домов загорелись огни, но никого видно не было. После девяносто третьего года жители столицы уже были научены – заслышав стрельбу, лучше не подходить к окнам и не выходить на балконы. Чрезмерное любопытство может привести к нелепой гибели. А наблюдать за происходящим лучше на экране телевизора, как было во время всемирно известного штурма Белого дома, ставшего за один день черным.
Глеб, все еще в камуфляже, выбрался на проспект Мира. Прижимаясь к стене, он бегом бросился к перекрестку, на котором была площадка, где стояли автомобили. Глеб не стал долго церемониться, разбил боковое стекло белых «жигулей», сунул руку, открыл дверь, провозившись секунд тридцать с проводкой, смог запустить двигатель. Машина не стояла на сигнализации, не было ни воя сирены, ни истошных звуков.
Глеб выехал на проспект и, набирая скорость, помчался в сторону ВДНХ.
«Ну вот, опять повезло», – подумал он и включил приемник, хотя знал, что не услышит никаких новостей о своих подвигах, в лучшем случае, их передадут завтра утром.
А скорее всего, постараются это дело замять, свалив все на разборки подмосковных бандитских группировок, которые не поделили сферы влияния.
«Неужели я смогу уйти от погони? Смогу обхитрить Студийского? Как мне все это надоело! Неужели я не смогу жить спокойно? Неужели судьбой мне предписано постоянно скрываться, стрелять, уходить от преследования? Неужели на мне лежит проклятие?»
Глеб вспомнил разговор с Соловьевым. Ведь он сам выбрал эту нелегкую стезю. Он сам обрек себя на беспокойную жизнь, на потерю настоящего имени, отрекся от своей прошлой жизни.
А зачем? Ради чего?
«У меня нет семьи, нет близких людей… Как нет? – остановил себя Глеб. – У меня есть Ирина, есть ее дочь, маленькая Аня. Есть люди, которым я нужен. Ради них я должен жить, должен действовать. Ведь то, что лежит у меня за пазухой, очень нужно людям. Я должен умело распорядиться этими документами. Они должны попасть именно к тем людям, которые смогут их использовать по назначению».
Глеб приложил руку к животу и ощутил упругий пластик папки. |