Марат сильно потер ладонью свободной руки наморщенный лоб. Теперь он, кажется, вспомнил все, и вместе с бессильной яростью, которую всколыхнуло это воспоминание, пришло понимание того, что тренер снова прав: охрана ему, увы, необходима — разумеется, лишь в том случае, если он хочет дожить до финальной схватки за право носить чемпионский пояс.

Все было правильно, теперь он помнил это очень четко: в него стреляли на крыльце спортивно-развлекательного комплекса, его машине продырявили все четыре покрышки, после чего они с тренером почти три часа проторчали в полиции — разумеется, безо всякого толку. Потом Ник-Ник отвез его домой на своем пикапе, и к концу пути Марат окончательно успокоился. Нервы у него были железные, к пальбе и свисту пуль над головой он привык с детства, а к перспективе умереть в расцвете лет относился с полнейшим пренебрежением: не искал смерти, но и бегать от нее не собирался, полагая это занятие недостойным настоящего мужчины.

Ник-Ник, выглядевший куда более встревоженным, чем его воспитанник, вызвался проводить Марата до квартиры. Дугоев высказался в том смысле, что он не юная девственница, честь которой надлежит всячески беречь и охранять, а Ник-Ник — не брат упомянутой девственницы, чтобы повсюду таскаться за ней, грозно хмуря брови и поминутно хватаясь за кинжал. Тренер ответил на этот перл истинно кавказского остроумия лишь кислой улыбкой, из которой следовало, что спорить с ним сейчас бесполезно — опять же как всегда.

Марат жил на четвертом этаже старой хрущевской пятиэтажки, уже не первый год дожидавшейся своей очереди пойти на снос. Сбережений свежеиспеченного чемпиона России по боям без правил пока хватило лишь на однокомнатную клетушку в этом ветхом курятнике, но Дугоев радовался тому, что имел: как ни крути, это было его собственное, заработанное своим трудом и приобретенное на вполне законных основаниях жилье, да не где-нибудь, а в самой Москве. Это только начало; когда он станет чемпионом мира, всё, в том числе и уровень его благосостояния, изменится, будто по волшебству. Так говорил Ник-Ник, а уж он-то врать не станет!

Словом, поднимаясь по лестнице к себе на четвертый этаж, Марат был уже абсолютно спокоен и даже начал позевывать в волосатый кулак: часы показывали половину второго, а ложиться, в чем бы ни обвинял его сгоряча Ник-Ник, он привык рано — режим есть режим. Тренер шел за ним, отставая на две ступеньки, и монотонно бубнил что-то умиротворяющее — про то, что он этого так не оставит, что у него полно знакомых в МВД и даже на Лубянке, что они не откажутся помочь своему наставнику в таком пустяковом деле и что злоумышленники очень скоро поймут, что задрали хвост не на того человека, и пожалеют, что не умерли в колыбели от какого-нибудь, не к ночи будь помянут, коклюша.

Одолев последний лестничный марш, Марат остановился так резко, что продолжающий бубнить и грозиться Ник-Ник с разгона воткнулся головой ему в поясницу. Дверь, ведущая в квартиру Дугоева, располагалась точно напротив лестницы, и, едва взглянув на нее, Черный Барс понял, что ничего не кончилось. Там так и было написано: «Это только начало».

Написано было не на чем попало, а на стандартной бумажной мишени, отпечатанной типографским способом и прилепленной к двери с помощью комка жевательной резинки. Мишень была пробита точно по центру, так что от пропечатанной там десятки остался только намек; «Это только начало» было написано сверху, а снизу, по белому полю, на жаргоне стрелков именуемому молоком, красовалось выведенное от руки теми же печатными буквами дополнение: «Гуд бай, Америка!»

Тут в воспоминаниях Марата опять наблюдался провал, но в этом-то как раз и не было ничего удивительного: он никогда не мог вспомнить, что говорил и делал во время изредка накатывающих на него припадков неконтролируемого бешенства.