По-настоящему худо было то, что и Захар, и Горка родились и выросли в Волчанке, а значит, с малолетства принадлежали к числу тех, кто догадывался, из какого такого места у дяди-Колиной власти ноги растут. Так что, если эти двое хоть что-нибудь увидели, сложить два и два для них не составило особого труда. Ну, Захар-то, положим, помер, не успев ничего толком понять, а вот Горка.

Осторожно ступая по скользкой ухабистой улице между двумя рядами высоких, почерневших от времени и непогоды деревянных срубов, обнесенных такими же высокими, черными, монументальными заборами с воротами в два человеческих роста, Басаргин озабоченно жевал левый ус. Горка. Горка болтался по поселку с самого утра, если вообще не со вчерашнего вечера, и при желании мог уже десять раз рассказать о результатах своей поездки Ежову. Его бы сразу шлепнуть, еще на дальних подступах к Волчанке, да где ж ты за ним уследишь! Слез ведь небось с попутки километрах в пяти, если не в десяти от поселка и подошел лесом, со стороны огородов. Он, Горка, тот еще волчара, из капканов уходить умеет.

А теперь, когда он все рассказал Ежову, кончать его — только себя тешить. Ежов — дело иное. Вот бы кого придавить! Да только уж очень заметная фигура. И в районе его знают, и в области, и в Москве у него знакомых да партнеров хватает. Такого человека по-тихому не кончишь, такое дело на тормозах не спустишь. Сам с расследованием не справишься — пришлют из области так называемую помощь, и тогда уж, считай, полный карачун. Нет, прав, прав дядя Коля, нельзя этих сволочей до времени трогать. Присматривать за ними надо, факт. Покуда тихо сидят — пусть живут. А как только сунутся в лес. Ну, словом, не они первые, не они последние. В здешних лесах за последние полтораста лет столько народу без вести пропало, что, как сосчитаешь, жуть берет.

Басаргин представил, каково сейчас в лесу, среди заснеженных, обледенелых скал и таких же холодных и твердых, как скалы, уснувших до весны деревьев. Картинка получилась не самая заманчивая, но что поделаешь, служба!

Он поскользнулся на обледеневшем ухабе, с трудом удержал равновесие и, выйдя из задумчивости, заметил, что на улице полно народу. На ежовском заводишке кончилась смена, работяги валом валили домой, по дороге сворачивая то в один, то в другой шалман, чтобы перехватить на скорую руку свои законные сто пятьдесят граммов, покуда их не схватили за эту самую руку драгоценные супруги. Шалманы, кстати, все как один принадлежали все тому же Ежову. Это было очень удобно, поскольку позволяло снова, и притом без особых усилий, класть себе в карман львиную долю выданной работягам зарплаты.

С Басаргиным здоровались. Он, не задумываясь, отвечал на приветствия — работала укоренившаяся с раннего детства привычка здороваться с каждым встречным и поперечным, да и положительный имидж власти (то есть дяди Коли) надлежало поддерживать денно и нощно.

Драгоценные супруги — те из них, по крайней мере, кто имел счастье быть замужем за запойными мужиками, — уже были тут как тут, хватали своих благоверных за рукав, а то и за шиворот и с визгливой руганью оттаскивали прочь от ярко освещенных дверей питейных заведений. Некоторые пришли с детишками — молчаливыми, закутанными до бровей, с малолетства готовыми тютелька в тютельку повторить бесславный жизненный путь своих родителей.

Остановившись, Басаргин продул «беломорину», выудил из кармана пятнистого бушлата отцовскую бензиновую зажигалку, чиркнул колесиком и вдруг застыл, пораженный непривычным, диковинным зрелищем.

У обочины дороги, забравшись двумя колесами на тротуар, стояла невиданная в здешних краях машина — здоровенный, до самой крыши покрытый белесыми разводами соли и дорожной грязи тускло-черный «хаммер» с московскими номерными знаками.