Альбина улыбалась, поворачивая за мной лицо, как подсолнух за солнцем, будто бы следя за моими передвижениями по кухне незрячим взглядом.

— Я тебе скажу, кто ты есть, милая. Ты ангел, которого мне послали небеса, когда я уже отчаялась и потеряла надежду. Если ты меня покинешь, я умру.

Не знаю, отчего у меня снова выступили слёзы — от чувств или от лука. Расцеловав голову и лицо Альбины, я пошептала:

— Аля, я очень тебя люблю.

Следующие десять минут были посвящены заправке супа. Я крутилась на кухне, как белка в колесе, хлопая дверцами шкафчиков, дверцей холодильника, включая и выключая воду, громыхая сковородой в мойке, а Альбина с улыбкой слушала звуки моей суеты. Я спросила:

— Тебе не скучно?

— Нет, — качнула она головой. — Я счастлива, просто потому что ты рядом. Мне хорошо, тепло и уютно. — И добавила, потянув носом: — Вкусно пахнет. Что ты готовишь?

— Всего лишь куриный суп с вермишелью.

Когда суп был готов, мы съели по тарелке, потом выпили чаю, и Альбина предложила:

— Может, ко мне?

— Я только напишу записку и оденусь, — сказала я.

В синих сумерках уже зажглись фонари. Крупными хлопьями падал снег, и в воздухе пахло зимой. Мы с Альбиной стояли на балконе. Мадина уже ушла, и мы были вдвоём. Тёмные очки Альбины поблёскивали из-под полей шляпы, на перилах балкона сахарно искрился снег, тёмные ветки елей поникли под тяжестью снега, а ветки клёнов были будто обвешаны ватой. Я сняла с Альбины тёмные очки и приложила пальцы к складчатым ложбинкам на месте её глаз.

— Если бы я могла сделать так, чтобы ты снова видела…

Она мягко, но решительно отняла мои руки от своего лица.

— Вряд ли это возможно, заинька. Но чтобы любить тебя, мне не нужны глаза… Я знаю, как выглядит твоё личико: мои губы уже изучили каждую его чёрточку. Мои руки знают каждый изгиб твоего тела, а твой запах я не спутаю ни с чьим другим. А больше мне ничего не нужно.

Глава 9. Удар в висок

…Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:

— Наверно, пойду я. Пора.

Ледяные клещи сжимают мне сердце.

— Ты бы хоть домой зашла, — еле слышно говорю я. — Как же мама?

Она качает головой.

— Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.

— Но ведь она должна знать.

— Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.

Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой — ещё со школы — манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна — будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы — она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать…

Дело было под Новый год — двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: «Надо поговорить». Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.