Она с самого начала знала, что все тщетно. На что надеяться католичке и нонконформисту? Если бы он принадлежал к англиканской церкви – еще куда ни шло, а так между ними высился еще более непреодолимый барьер, чем разница в социальном положении. Пускай Хетерингтоны тоже обитали на Пятнадцати улицах, две семьи все равно разделяла такая же бездонная пропасть, как последнего подручного из доков и управляющего, проживающего в просторном доме в Вестоу, что в Шилдсе. Перед этим меркло даже то обстоятельство, что четверо Хетерингтонов-мужчин ходили на работу в галстуках и что трое человек, обитающих под одной крышей, имели работу, тогда как ее отчим (мать настаивала, чтобы она звала его отцом) уже семь лет подряд бил баклуши и сейчас бы уже не посмел за что-либо взяться, появись у него такая возможность; даже на разницу между достойным существованием одних и кишащими под обоями клопами у других можно бы было так или иначе (при вмешательстве чуда, разумеется) закрыть глаза, однако над религиозной несовместимостью ни время, ни сама смерть не имели власти. Чего же ради она грызет себя за неправильное обращение с вилочкой для фруктов? А вот как раз по той причине, мысленно разгорячилась она, что у нее вечно не хватает духу посмотреть в лицо реальности, она предпочитает тревожиться из-за мелочей, которые яйца выеденного не стоят, и загораживается от серьезных проблем. Но разве можно загородиться травинкой от всего неба? Если поднести ее совсем близко к глазам, то можно. Но в конце концов рука устанет, травинка упадет, а небо останется на месте… Рано или поздно ей придется смириться с реальностью. (Все эти борения обычно происходили с ней ночами, поэтому по утрам она чувствовала себя совершенно разбитой.)

Разве она не знала с самого начала, с кем имеет дело? Уже когда он переминался перед магазином, поджидая ее, она знала, что этот молодчик – из шикарного дома на улице Камелий. Большой дом в дальнем конце улицы Камелий был известен любому, ведь этот дом не был разделен для двух семей. В нем было целых семь комнат, на двери висело медное кольцо, занавески всегда сверкали белизной.

Он поздоровался, она ответила – и у нее мигом взмокли подмышки и ладони.

«Надеюсь, вы не возражаете?»

Его смущение было под стать ее, и она помогла ему, ответив самоуверенным тоном, который иногда репетировала, подслушав, как разговаривают некоторые (совсем немногие) посетители кондитерской:

«Нет-нет, нисколько».

«Позвольте проводить вас домой».

Магазин находился на Оушн-род в Шилдсе. Обычно она садилась на Маркет-плейс в трамвай и ехала до Тайн-Док, где пересаживалась на трамвай до Джарроу. По утрам она обыкновенно преодолевала из экономии часть расстояния пешком, однако к вечеру из-за стояния за прилавком у нее распухали ноги, а плотное телосложение усиливало боль, поэтому она радовалась возможности посидеть в трамвае. В тот вечер она впервые прошла пешком от Оушн-род до Тайн-Док, потом мимо саймонсайдской дамбы и под арку, выводящую за город, мимо респектабельных Новых домов, тянущихся вдоль свалки, мимо темных строений на пригорке под названием Богги-Хилл и дальше к Пятнадцати улицам. Путь получился длинный, и она пришла в себя только тогда, когда показалась его улица Камелий. Она остановилась, словно ее дернули за ошейник, и натянуто проговорила:

«Благодарю вас. Отсюда я доберусь сама».

Слова эти прозвучали настолько глупо, что она покраснела, не успев договорить. Он улыбнулся и спросил:

«Можно мне будет увидеться с вами завтра вечером?»

На это она ответила робким кивком.

«В то же время?»

«Да».

Она уже собиралась зашагать прочь, но ее остановило завораживающее зрелище – ее проводили приподниманием фетровой шляпы!

Она попыталась удалиться гордой походкой, так как знала, что он смотрит ей вслед, но от усталости у нее подгибались ноги, как у пьяной.