На всех здешних улицах, начиная с шестой, Дадли-стрит, собрались, как всегда по вечерам, мужчины. Все они, по обыкновению, провожали ее взглядами, однако заговорили с ней только за углом ее собственной улицы. Здесь бездельничали человек десять; одни сидели на корточках, другие опирались о стену; все как один были в пальто, в шапках и шарфах, хотя вечер выдался душный. Те, кто постарше, окликали Сару, молодые ограничивались красноречивыми взглядами.

«Прихватила для нас сегодня гостинцев, Сара?»

Она улыбнулась и радостно ответила:

«Можно было взять только коробочку шоколадных конфет, но я знала, что они вам не по вкусу, поэтому отдала их детворе».

«Вот оно что!»

«А мне шоколад ни к чему, – поведал другой. – Мне подавай лимонные леденцы».

«А мне шербет».

«А мне по нраву молодухи. Ох, не отказался бы от молодухи!»

Сара уже почти миновала мужчин, когда до ее ушей долетело это замечание. Его отпустил сосед, живший всего в трех домах от Сары, неприятный субъект. Другой сосед, старше его годами, бросил: «Хватит, не болтай».

Урезонивший грубияна звался Феррисом, жил он напротив Сары. Когда она была еще девчонкой, он частенько совал ей монетку. Своих детей у Феррисов не было. Сара хорошо к нему относилась.

Так все начиналось. С тех пор прошло всего три недели. Каждый вечер ровно в половине восьмого он поджидал ее, чтобы после закрытия магазина проводить до дому. Как-то изъявил желание сводить ее в кино, но она отказалась. Когда в конце второй недели предложение насчет кино было повторено, а она вторично ответила отказом, он удивился. Как было объяснить ему, что она стыдится своих обносков, а выходной одежды вообще не имеет? Другое дело – встречи после трудового дня, когда ей и не положено наряжаться. Наконец, в прошлую субботу он пригласил ее к себе домой на воскресный чай, и она допоздна стирала и гладила юбку и блузку.

Самое странное заключалось в том, что отчим пока что ни разу не обмолвился о происходящем. Узнай он, что она с кем-то встречается, поднялся бы невообразимый шум; ему достаточно было застать ее за беседой с каким-нибудь пареньком, чтобы закусить удила. Когда ей было шестнадцать лет, он выпорол ее за то, что три раза подряд по три минуты видел в обществе одного и того же парня. К ней никто не осмеливался приблизиться – потому, вероятно, что сама она держалась отчужденно, однако она знала, что свою лепту вносит и страх перед Патом Бредли. Раньше это ее удивляло, ибо отчим был плюгавым человечишкой, однако потом она поняла, почему его опасаются: ему были присущи сила характера и злоба, никак не вяжущиеся с его внешним обликом.

Одно не вызывало у нее сомнений: если бы он прослышал о ее встречах с Дэвидом Хетерингтоном, она бы обязательно об этом узнала. В обществе Дэвида ее видели многие, хотя бы соседка, миссис Рэтклифф, однако никто пока не стал доносчиком. Она испытывала теплое чувство ко всем жителям Пятнадцати улиц, которое, впрочем, постепенно иссякало. Чем дольше отчим будет оставаться в неведении, тем больше рассвирепеет, когда все узнает; неужто этого все и дожидаются? Отчим пользовался репутацией всезнайки, и многие, должно быть, посмеивались в рукав, наблюдая, как она водит его за нос. Иначе относиться к ее поведению они не могли, хотя она ничего не предпринимала, чтобы скрыть происходящее.

Накануне вечером мать сказала ей:

«Гляди, вот узнает – шкуру с тебя спустит! На твоем месте я бы больше не таилась».

На это Сара ответила:

«Пройдет воскресенье – тогда и скажу. Меня пригласили на чай. Схожу – и расскажу».

«Боже! – всплеснула руками мать. – Это к сектантам-то!»

Сейчас, лежа в кровати, она повернулась на бок и стала молиться: «Святая Дева, Матерь Божья, вознеси молитвы за нас, грешных, ныне и в час погибели нашей, аминь.