|
Он отмечает у меня также своего рода жадность в привязанностях, что может тяготить окружающих. Это совпадает с упреком Мориса. Я знаю, такая склонность есть во мне, но я так энергично боролась с этим! Я такие усилия делала, чтобы не стеснять свободу Колетты и Люсьенны, не надоедать им вопросами, уважать их тайны. А Морис! Как часто я не давала воли своей заботливости, сдерживала свои порывы, старалась, вопреки желанию, не заходить к нему в кабинет или не ласкать его взглядом, когда он читал, сидя рядом со мной! Я хотела всегда быть рядом с ними и в то же время не подавлять своим присутствием — разве мне это не удавалось?
Что до нее, то портрет, хотя и содержит больше противоречий, чем мой, и больше недостатков, мне представляется более лестным. Она тщеславна, любит производить впечатление, но обладает тонкостью чувств, большой энергией, великодушием и очень живым умом. Я не претендую на необыкновенность, но Ноэли так поверхностна, что не может быть выше меня, даже по уму. Нужно будет сделать еще одну экспертизу. И уж во всяком случае, графология не принадлежит к точным наукам.
Суббота, вечером. Диана сообщила мне по телефону новость, которая может иметь решающее значение. Ноэли, кажется, была в связи с издателем Жаком Валеном. Сама г-жа Вален рассказала об этом подруге Дианы: ей удалось перехватить письма. И она ненавидит Ноэли. Но как сделать, чтобы об этом узнал Морис? Он так уверен в любви Ноэли. Это сразу отрезвило бы его. Только он мне не поверит. Потребуются доказательства. В любом случае я не могу пойти к незнакомой г-же Вален и попросить у нее письма. Вален чрезвычайно богат. Если бы он согласился развестись, она бы выбрала его, а не Мориса. Вот интриганка! Если бы я могла хотя бы уважать ее, я бы страдала меньше. (Я знаю. Другая женщина говорит о своей сопернице: если бы только я могла ее презирать, я бы меньше страдала. А раньше я думала: я слишком мало уважаю ее, чтобы страдать). Воскресенье, 13 декабря. Я показала Изабели ответы графолога; видно было, что они ее не убедили — она не верит в графологию. «И все же эмоциональная жадность, на которую указывает анализ, в какой-то мере перекликается с упреками Мориса во время той ссоры», — заметила я.
— Разумеется. Поскольку ты живешь, главным образом, для других, ты в значительной мере живешь их жизнью, — сказала она. — Но любовь, дружба именно в этом и заключается — это своего рода симбиоз. — Но тому, кто отвергает этот симбиоз, я могла бы стать в тягость? — Можно стать в тягость людям, которые не дорожат тобой, в то время как ты ими дорожишь. Это вопрос ситуации, но не характера.
Я попросила ее постараться и сказать мне, какой она меня видит, что она обо мне думает. Она улыбнулась:
— Я не могу смотреть на тебя беспристрастно. Ты моя подруга, вот и все.
Она утверждала, что когда не замешаны никакие посторонние интересы, то тебе или приятно бывать с данным человеком или это неприятно. И больше никаких оценок тут не даешь. Ей со мной приятно — вот и все.
— Ну, а если откровенно, абсолютно откровенно, — ты считаешь меня умной? — Конечно. Только когда ты не задаешь таких вопросов. Если же мы обе идиотки и каждая находит другую умной, то что это доказывает?
Она опять говорила, что в этом деле мои достоинства и недостатки не играют роли: Морис увлечен новизной. Полтора года — и все еще новизной.
Понедельник, 14 декабря. Страшно погружаться в глубины печали. Когда вы в печали, нет никакого желания заняться хоть чем-то веселым. Никогда больше по утрам я не ставлю пластинок. Не слушаю больше музыки, не хожу в кино, ничего себе не покупаю. Я встала, услышав, что пришла мадам Дормуа. |
