|
Робин пришлось дорасти до своих неземных черт, вырастить кости и мышечную структуру для их поддержки. Люди иногда говорили, что она похожа на Анжелину Джоли. И Робин было интересно, в самом деле интересно, откуда у нее взялись эти губы. Они были похожи на африканские. Могло быть и так, предполагала она. Губы не принадлежали ее матери, это точно, потому что у матери они были узкими и прямыми, как трамвайные рельсы. И, конечно же, она не унаследовала эти губы от отца, потому что он не был ее настоящим отцом, а мать никогда не встречалась с ее реальным отцом, так что Робин понятия не имела о его лице. Наверное, думала она, у него были полные губы. Смуглый, с полными губами и скулами, похожими на бумеранги.
Она совсем немного знала о своем настоящем отце. Он был французом, жил в Лондоне и занимался медициной. Не какой-нибудь там старой медициной, а детской медициной. Он был… Как там его называли ее родители? – да, он был альтруистом. Правильно. Он работал с больными детьми и жертвовал свою сперму незнакомым людям. Это было довольно забавно, поскольку альтруизм также наблюдался в мире животных, когда существо пренебрегало собственным удобством и безопасностью ради того, чтобы обеспечить распространение своих генов. Так или иначе, он казался самым замечательным человеком на свете, и Робин никогда не ожидала встречи с ним, но тем не менее любила его, любила за его альтруизм и за то, что он сделал ее такой, как есть: красивой, умной и так далее. Все знали, что отец Робин был донором спермы. Из этого не делали секрета. В школе, где училась Робин, было трое детей, живших с гомосексуальными парами – двумя матерями или двумя отцами, и еще был мальчик, который в десятилетнем возрасте прошел курс гормональной терапии, превратившей его в девочку, так что неизвестный отец был заурядным явлением. Половина детей из школьного выпуска, вероятно, имела анонимных отцов, но Робин могла поспорить, что их отцы не были французскими педиатрами. На туалетном столике завибрировал телефон. Она взяла аппарат. – Нэш! Вот блин! Ты нормально добралась? Боже, я думала, тот хрен с горы поперся за тобой. Да, тот чудик. Слушай, у него был раздвоенный язык, или мне показалось? Ха-ха! Нет, у меня все нормально, ты же меня знаешь. Стальная печень. Да, да. Это был просто блеск, правда? Серьезно, просто улетно. Абсолютно. Да, я знаю. Сегодня? А, ничего такого, позавтракала с родителями, тетушкой, родственниками и прочими. Я ношу то платье от Kookai, знаешь, то самое, с пояском на талии. С высокой прической это должно быть… о, и спасибо за то роскошное ожерелье. Люблю тебя! Люблю тебя, Нэш! Я так тебя люблю, что прямо синие птички вокруг сердца порхают. Да, прямо кружат и кружат, разве ты не слышишь их песенки, послушай… Немного позже в тот же день в «Кабаньей голове» Робин ощутила себя знаменитостью. Она приходила туда с папой и мамой с тех пор, как ей исполнилось несколько месяцев, и все вокруг ее знали. Все вокруг знали о Робин еще до ее рождения. На стене ее спальни висела газетная вырезка с заголовком «Детская радость для трагической четы из Бакхерст-Хилл». Там была фотография мамы с беспорядочно спутанными волосами, сидевшей на диване в их старом доме и обнимавшей раздутый живот; отец стоял сзади, положив руку ей на плечо. Было совсем не похоже, что они объяты «детской радостью», и выглядели они по-настоящему старыми и печальными, но, с другой стороны, им довелось пережить несколько действительно трагических лет, и трудно было ожидать радостного выражения на их лицах. Мать Робин говорила, что она не поверит в благополучный исход дела, пока не возьмет на руки своего ребенка. Это было понятно, с учетом того, через какие мучения они прошли. Но на самом деле Робин интересовало лицо отца на той фотографии. Какие чувства он испытывал, если знал, что жена вынашивает не его ребенка? Теперь Робин сидела на коленях у своего большого и чудесного отца. |
