Сие есть большая политика...

Слушает Карл, в толк взять не может, к чему матушка его к себе призвала да о том рассказывает. Хоть догадаться-то было нетрудно...

— Как отправится в Персию посольство наше, хочу я, коли случилась такая оказия, рентерею нашу драгоценными диковинками пополнить. Не присоветуешь ли, кого мне за ними снарядить? Кто в каменьях разумеет да сможет лучшие отобрать?

Задумался Карл. Сам бы поехал — когда еще в Персию попадешь, — да не близка дорога, за полгода — и то не обернуться, на кого рентерею оставить?

Вздохнул да ответил:

— Есть такой человек — Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.

— Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?

— Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня — отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!

Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!

— Можешь ли поручиться за него? — строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.

— Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо — головой!

Улыбнулась Елизавета Петровна.

— Ну так — будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему — пусть не скупится, пусть берет лучшее!

Поклонился Карл.

— Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...

Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.

Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.

И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.

Ну, может быть, не поэтому.

Но... в том числе и потому.

Как знать. Чужая душа, она ведь — потемки!..

— Матрос-кочегар Паша.

До места добирались на конфискованной пролетке, втроем втиснувшись на сиденье. Паша-матрос, взгромоздившись на козлы, взял в руки вожжи.

— Но-о... Поехала!

Лошадь шагала, еле-еле переставляя ноги. Как только она зимние холода, бескормицу и экспроприацию пережила?

— Шевелись, отродье!.. — орал во всю улицу матрос, охаживая худые ребра кобыли вожжами. — Кнехт те в глотку, бушприт те в клюз по самую ватерлинию! Но-о-о!..

Притихшие солдаты уважительно поглядывали на матроса, который употреблял ругательства, коих они даже от пьяных унтеров не слыхали! Понятное дело — сухопутчина, портяночники сиволапые, откуда им про морскую терминологию знать, коей нижних чинов, чередуя с зуботычинами, обучали на кораблях Балтфлота скорые на расправу боцмана.