Встать с рассветом, сок гуайявы и кофе в больших чашках. Ночь была долгой, порывы дождя, откровенно тропические, внезапный всемирный потоп и внезапное же раскаяние — конец дождю. Со всех сторон доносился собачий лай, хотя луны не было; лягушки и птицы; звуки, которых городскому слуху не определить, но, возможно, от них те сны, которые мы теперь вспоминаем, закуривая первые сигареты. Aegri somnia. Откуда эта цитата? Шарль Нодье или Нерваль; иной раз мы не в силах сопротивляться книжному прошлому, которое уже почти стерли другие склонности. Мы рассказываем друг другу сны, в которых какие-то личинки, смутные угрозы, извлекаемые на свет трупы; не очень-то приятно, но это можно было предвидеть, они плетут паутину или заставляют нас ее плести. Ничего удивительного после Делфта (но мы решили не воскрешать недавних воспоминаний, время еще, как всегда, для них наступит. Забавно — нас не волнуют мысли о Михаэле, о колодце на ферме у Эрика — темы уже закрытые, мы не говорим о них или о тех, что им предшествовали, хотя знаем, что можем снова об этом говорить и нам не будет плохо, в конце-то концов наслажденье и упоенье были вызваны именно ими, и ночь на ферме стоила цены, которую мы сейчас платим, но в то же время мы чувствуем, что все это еще слишком близко: подробности, голый Михаэль при луне, еще многое другое, чего хотелось бы избежать вне неизбежных снов; лучше блокада, тогда other voices, other rooms: литература и самолеты, какие потрясающие наркотики!)

Море в девять утра уносит последнюю ночную пену, солнце, соль и песок в нежном союзе омывают тело. Видим девушек, спускающихся по тропинке, и обе одновременно вспоминаем и переглядываемся. Глубокой ночью, почти засыпая, мы кое-что уяснили себе: в какую-то минуту в очень тихом разговоре в том крыле проступили гораздо более отчетливо слышные фразы, хотя смысл их ускользал. Но нас притягивал отнюдь не смысл в этом обмене словами, который кончился, едва начавшись, чтобы снова превратиться в монотонное сдержанное бормотание, а то, что один из голосов был мужской.

Сиеста, и до нас снова доносится с другой веранды приглушенный диалог. Не зная зачем, мы упорствуем в стремлении идентифицировать девушек на пляже с голосами в бунгало, и теперь, когда ничто не заставляет думать, что при них есть мужчина, воспоминания прошедшей ночи затуманиваются, сливаются с другими звуками, тревожившими нас: собаки, резкие порывы ветра и дождя, треск крыши. Городской народ; горожане, легко поддающиеся впечатлениям от иных звуков, отличающихся от привычных, от тихих мирных дождей.

А к тому же какое нам дело до того, что происходит рядом, в бунгало? Если мы здесь, так это потому, что нам нужно было отделиться от того, что было, и от тех, кто там был. Конечно, нелегко отказаться от привычек, от условных рефлексов; не признаваясь самим себе в этом, мы сосредоточили все внимание на том, что приглушенно доносится из-за перегородки, на диалоге, который представлялся нам безмятежным и бессодержательным, чисто обыденное мурлыканье. Невозможно различить слова и даже голоса, настолько схожие по звучанью, что по временам думается, что это ненадолго прерывающийся монолог. Так и они должны были бы нас слушать, но, конечно, они нас не слушают, для этого они должны были бы молчать, для этого они должны были бы находиться здесь по причинам, сходным с нашими, они должны были бы так же чутко прислушиваться, как черная кошка, которая подстерегает на веранде ящерицу.