«Да, минули те времена, — вздохнул он и почувствовал острое сожаление, ударившее его в грудь, как острый нож. — А ведь как славно жили!»

Он не мог внятно объяснить, что же было хорошего в той полуголодном существовании, полном тревог и неопределённости. Впрочем, определённость была — будущее, которое надо было отвоевать и построить. Была светлая радость в груди, радость за детей, которым предстояло родиться в том будущем. И ради этого будущего семнадцатилетние мальчишки поднимались из-за брустверов и с криком «Ура!» наступали под шквальным огнём противника, именно осознанно наступали, пересиливая страх, а не бежали безвольно, как стадо баранов.

Макар Денисович снова увидел тот лыжный батальон, вспомнил, как подошёл к одному из тех ребят, свернувшемуся калачиком на снегу, как в детской постели, и сказал:

— Держитесь, мальцы, держитесь.

Ему хотелось сказать им что-нибудь ободряющее, хотелось обнять и расцеловать их, но он не нашёл никаких слов.

«Какие люди были!» — Макар Денисович всхлипнул и отвернулся от окна.

МОСКВА. ВИКТОР СМЕЛЯКОВ. ЛЮБОВЬ

Всё больше и больше срастаясь со своей работой, Смеляков начал замечать разницу между советскими гражданами и иностранцами. Возвращаясь после дежурства в общежитие, он входил в метро и сразу окунался в атмосферу серости, которая раньше совсем не бросалась ему в глаза: люди вроде бы смеялись, шутили, разговаривали друг с другом, но во всём этом Виктору виделось что-то необъяснимо-печальное, некая скрытая, но почти физически осязаемая придавленность. Финны, с которыми Смеляков соприкасался ежедневно, поражали его своею — не беспечностью, нет, они были насквозь пропитаны своими обязанностями и ответственностью — необременённостью, раскрепощённостью. Их не тяготил груз идеологической строгости и морали, которые довлели над советскими людьми. Иностранцы позволяли себе рассуждать о жизни, не оглядываясь на постановления партийных и комсомольских собраний. Когда Виктор узнал, что за рубежом вообще не было такого понятия как партия, он был потрясён. То есть партий в капиталистическом мире насчитывалось превеликое множество, но ни одна из них не указывала народу, как надо рассуждать, как жить.

«Что-то я не то думаю… Если следовать моей логике, то получается, что нам диктуют, как жить… Но ведь это неправда! Нам никто ничего не диктует! Мы свободны, мы имеем все необходимые права, мы можем поступать, как хотим…»

Он вспомнил Аули, горничную военного атташе. Она была самой очаровательной девушкой из всех встречавшихся ему в жизни. Её внешность не поддавалась описанию, ни один поэт не сумел бы запечатлеть на бумаге её облик, потому что от Аули исходила энергия, не подвластная ни человеческой руке, ни человеческому слову. Аули воплощала собой чудо, явившееся в мир с целью доказать существование чего-то такого, что выходило за рамки человеческого понимания. Виктор не решился бы назвать Аули красавицей. Её прямой носик был излишне округлён на кончике, её губы были слишком полны, а глаза казались чересчур большими, но всё это, собранное воедино, складывалось в исключительно нежный облик, одновременно по-девичьи прозрачный и по-женски осязаемый. Природа одарила её изящным телом, которое великолепно смотрелось в любом наряде, и в этом молодом теле, выточенном гениальным резцом природы, таился источник непреодолимого влечения. Виктор иногда отворачивался, чтобы не видеть Аули, когда она выходила из посольства. Притягательность её была столь огромна, что Смеляков пару раз даже готов был протянуть руку к девушке, чтобы прикоснуться к её лицу, но вовремя одёргивал себя. Эти два раза всерьёз напугали его: никогда он не замечал за собой ничего похожего. Он впервые подумал, что слово «чары» было не пустым словом и что он попал под действие этих самых чар.