Домой я не возвращался, пока не начало темнеть. И опять, как вчера, в темноте мне хорошо думалось о моей жизни. Что-то в ней очень изменилось. Она стала куда интереснее, чем была вчера. И сам я показался себе взрослым и сильным.

Жизнь представлялась мне широкой дорогой, уходящей к далекому горизонту, над которым голубое небо — как глаза Елены.

Назавтра началась война…

…Я еле поднялся со скамейки: до того онемели ноги. Руки так замерзли, что не удалось прижечь сигарету. Стыдно мне было: почему я не смог рассказать отцу Елены о ней? О том, что помню ее, о том, что благодарен судьбе за встречу с ней?

Нет, мне многое надо еще сделать, чтобы не было стыдно перед Еленой, Витькой и даже Генкой Смородниковым…

^_1965 г.

Любовная драма у нас в бараке

^{Рассказ}

Он появился у нас в общежитии к вечеру, но уже на другой день и до самой своей несуразной, но для него вполне закономерной погибели был на нефтепромысле известной персоной. И забыли о нем довольно не скоро.

За большим барачным окном зло и давно вьюжил декабрь, а на парне была промасленная телогрейка с одной пуговицей, рваные ватные штаны, стоптанные кирзовые сапоги и по брови закрывающая уши грязная пилотка.

Плотно и старательно, даже как-то благоговейно притянув за собой дверь, парень постоял у порога, щурясь от тепла и света, осмотрелся и стылым голосом выговорил:

— А и хорошо у нас…

Тетя Лида, высокая, прямая, для военного времени — очень полная сорокалетняя женщина, совмещающая обязанности уборщицы и воспитательницы (вернее, она была уборщицей, а по штату числилась воспитательницей), вышла из своего закутка, отгороженного досками, спросила недружелюбно, настороженно и заинтересованно:

— Откудова и зачем сюда пожаловал?

Он взглянул на нее — сразу на всю, потом ненадолго задержал внимательный взгляд на ее груди, на голых белых ногах, чуть подольше в глаза ей посмотрел; растянул оттаявшие большие, сильные, немного вывороченные губы в улыбку, наглую и добрую, подмигнул и ответствовал:

— А я, дорогая моя, оттудова, где мне не понравилося. Убёг я оттудова, испарился. Даже запаха моего тамо-ка не осталося. Хотя и плачут по мне многие. Очень уж я… — он долго смотрел тете Лиде в глаза, — качественный. Вот тебе, милая моя, направление из конторы. И вообще, здравствуйте, все. — Он прошел к плите, пригнувшись, будто крадучись к живому существу, присел перед огнем на корточки, протянул к нему багровые руки, блаженно зажмурился.

Пока тетя Лида вертела в руках бумажку, парень снял телогрейку, стянул сапоги, расстелил на полу портянки из цветастого платья.

— Дело понятное, — чуть ли не испуганно и ласково сказала тетя Лида, — добра от тебя, видать, не жди… — Она помолчала, вся сжавшись, не сводя с него глаз, виновато спросила: — Так, что ли? Или по-другому?

А парень повернулся спиной к плите, закрякал от удовольствия, будто задыхаться начал от жаркого блаженства, ответил не сразу:

— Добра тебе от меня вагон, милая ты моя, будет плацкартный. Вот согреюся, все доложу, и всем ты довольна будешь. А пока ты мне, дорогая моя, постельные принадлежности организуй. Да чтоб два одеяла, не меньше, я зябкий. Да кусочек мыльца взаймы предложи.

Был он гладко выбрит, тощая шея — грязно-красная, а поджарое тело — неестественно белое.

Я сразу заметил, как чем-то обеспокоилась тетя Лида, как торопливо вынесла ему половину вафельного полотенца, кусочек мыла, как, уже не отрываясь, разглядывала этого парня.