Бабушка с печи накаркала:

— Недоброй у тя муж-от.

— С чего это ты? — будто бы насторожилась Серафима, хотя давно ждала подобного упрека от кого-нибудь.

— Равнодушнай какой-та.

— Да говори, баушка, не тяни.

— Да не наш он. Не деревенской.

Права была бабушка. В общем.

А вчера Семен сказал незнакомым голосом:

— Осенью в город переберемся. Без разговоров. Дом я подыскал. Место хорошее. Трамвай и автобус мимо ходят. Вода рядом. Школа недалеко. Баня. Цирк в городе есть. Огород — как раз нам хватит, без надсады.

И Серафима поняла, что на этот раз он не предлагает, а приказывает, и ответила неуверенно, вся сжавшись:

— Не поеду я… и не думай…

Он проговорил спокойно, даже равнодушно:

— Поедем. Здесь нам делать нечего, я так считаю. Хватит. Сама видела — старался, изо всех сил старался привыкнуть. Не получилось. С души воротит. Понятно? — В голосе его зазвякало что-то похожее на злобу. — Нам не тысячу лет жить отпущено. А пожить охота… А не вкалывать, как мы…

Из леса Серафима вышла неожиданно — подняла голову и глаза от солнца закрыла, прислонилась к холодному стволу березы, обняла его.

Сказать, что муж не любил ее, она не могла.

А она — его?

Помнится, до ночи в правлении телевизор смотрели, чего-то там про иностранную любовь показывали и не очень понятное, но жалобное — не оторвешься.

Серафима заметила, что мужья — те и выпить успевали, и про любовь зарубежную посмотрели, и посмеяться тут же время нашли, а жены так уревелись все, взъелись на мужиков своих в том смысле, что не видели от них любви-то такой вот, какая у этого гражданина в телевизоре была.

Тогда Степан Иванович строго и важно, как доклад на отчетном собрании, начал:

— Наша жизнь трудна, но почетная, товарищи. Она…

— Чего в ней почетного-то? — вдруг перебил Семен. — Чего? К чему болтовню-то разводить? Не на правлении ведь. Ты вспомни, как другие живут…

— Это ты про кого?

— Все одно людей в город тянет. Тех, которые поумнее.

— И ты бежи! — чуть ли не рявкнул Степан Иванович. — Сматывайся! Глаза у тебя на тракт косят!

— Уедем, уедем, не беспокойся, — угрожающе пообещал Семен.

И ушел.

Серафима не пошевелилась.

Через которое-то время Манефа Алексеевна сказала:

— Иди давай. Позлила мужика и хватит.

— И не злила я, — тоскливо отозвалась Серафима. — А чего вот мне делать прикажете, если он в город давно собрался? И дом там присмотрел, а потом, говорит, и квартира будет., со всеми этими… ну… удобствами…

Когда Серафима пришла домой, муж не храпел, как обычно, а мурлыкал почти, радостно так спал.

И лежала она потом, и думала и о нем, и о себе. Было в ней к нему что-то постаршее, зрелее любви, то же самое, что и у матери ее к мужу, давнее-давнее что-то, исконное. Любовь еще можно побороть, а вот это-то давнее-давнее, оно-то, может, сильнее всего? А у Семена оно есть? Или — было?

Утром он грубо сказал:

— Разговаривать со стариками об этом больше не будем. Я так считаю. Чего гусей дразнить? Просто уедем. Документы вот только бы оформить.

— Да не поеду я! — вдруг вырвалось у Серафимы. — Да ни за что не поеду! Отца с матерью не брошу! И хватит тебе! И кончай эти разговоры! Не поеду!

Семен не ответил. Не счел нужным.

…Вот и жалась сейчас Серафима к березе, больно жалась к холодному стволу, будто надеялась, что прикосновения эти отвлекут ее; о чем бы угодно думать, только бы не о том, что словно каленой занозой засело в затылке… Права у нас с мужем одинаковые, конечно, но обязанностей у меня больше… Вот задумал сейчас мне жизнь поломать, и — поломает, не беспокойтесь! И ничего мне тут не придумать… Опять же правильно говорят, что жизнь куда лучше стала.