Лет десять, что ли, назад приезжала к ним тетка, городская материна сестра… Нет, не десять, а поболе лет назад…

Вечерами их навещали многочисленные гости, приходили поглазеть на городскую. Телевизора тогда не было, автобуса до города и станции не было, и, слушая тетку, Симка дивилась, город казался местом, где все создано только для того, чтобы доставить человеку удовольствие или развлечение.

В день приезда Манефа Алексеевна повела сестру в баню, шепнула на всю избу:

— Девок моих посмотришь.

Она предложила это с такой же гордостью, с какой недавно приглашала смотреть живность. Это покоробило городскую родственницу, о чем она и заявила вслух.

— А чего? — невозмутимо отозвалась сестра. — И то живое, и это. Хозяйство. — И сама засмеялась своей шутке.

Трое дочерей ее — рослых, налитых молодостью, здоровьем, избытком женственных сил — с деревенской откровенностью подшучивали друг над другом, хлестались вениками, хохотали, пронзительно вскрикивали, как под ножом, и охали, ахали, крякали. Когда же они устроили на полке такую возню, что только головы застукали о доски, мать разогнала дочерей крепкими шлепками, приговаривая:

— Замуж вас, дур, надо, замуж!

— Хоть сейчас! — крикнула старшая, схватила мать в охапку и опрокинула на полок. Манефа Алексеевна сама разыгралась и не успокоилась, пока сестра не сказала:

— Пора домой. Устала я. Да и не угореть бы.

Девушки сидели в предбаннике красные, разомлевшие, примолкшие, исподтишка разглядывая тонюсенькую тетку, которая рядом с ними походила на девочку.

— Чего вытаращились? — весело спросила мать, которая тоже не торопилась одеваться. — Брысь отсюда!

Симка осталась помогать матери.

— Ведро кваса сейчас выдуют, — с гордостью сказала Манефа Алексеевна. — Едят, как лошади. Соков набирают. Не девки, а прорвы!.. Э-э-эх! — Она похлопала себя по широким крутым бокам. — Больно уж худа ты, Глаша. Болеешь чем?

— Нервы в основном.

— Это как? Суставы ломит? Или судорожит?

— Вообще… нехорошо…

— Бездетная ты, оттого и нервы или как их там…

Отец уходил из дома еще в темноте, возвращался ночью. Иногда Степан Иванович приносил бутылку, и они распивали ее вдвоем с женой.

— Зачем ты это делаешь? — спросила Аглая Алексеевна.

— А чтоб ему меньше досталось, — простодушно объяснила сестра. — Ему пить-то не очень можно. А мне все одно, что воду, что водку. И не пьянею, и здоровая. Девки-то в меня, богатырки.

— Почему же ты не запретишь ему… ну, в принципе… ну, совсем выпивать?

— Мужик ведь он. Да и работа у него — сама видишь. Тот хлебушек, который ты в магазине берешь, знаешь, если не забыла, как нам достается…

Симка видела, как часто морщилась тетка Аглая — все ее здесь раздражало, тяготило, «всяко место у нее разболелося тут», по выражению матери, и выдержала тетка до неприличия недолго.

На станцию ее отвозила Симка.

— Приезжай к нам в гости, — несколько раз за дорогу повторила Аглая Алексеевна. — В театры сходишь. Картинная галерея у нас очень хорошая. Словом, поймешь, почему мне у вас… не так уж понравилось. Сранно, выросла я в деревне, а в душе от нее ничего не осталось…

Добрела, оказалось, Серафима до Лесного озера.