Впереди показалась полоска открытого берега. Даниэль отлично знал эту поросшую густым разнотравьем прогалину: Сат Аш обожал сворачивать сюда на водопой по пути от хижины в поселок.

И сейчас пастуху вдруг отчаянно захотелось подогнать туда плот, вытащить его на берег, развалиться в душистой траве, поглядеть в синее небо, забыть обо всем… Он тряхнул головой. Что за дурь? Тут так отдохнешь — муравьи добела твои кости обчистят, а Элли окажется у колдунов.

На заманчивой проплешине показались лорсы: двое самцов, за ними — осторожные лорсихи и беспечная малышня. «Хайат!» — едва не крикнул обрадованный пастух. Его опять потянуло пристать к берегу, побыть возле лорсов, похлопать их по мохнатым шеям…

Даниэль до боли прикусил губу. Не иначе как колдуны продолжают мозги дурить.

Поглядывая на проплывающий плот, лорсы зашли на мелководье, напились и снова скрылись за деревьями. Слава Небесному Отцу, стадо движется к поселку.

Над рекой низко пролетела стайка уток в золотистом оперении — крупных, не уступавших величиной лебедям в эпоху до Смерти.

Просвистели крылья, мелькнули алые клювы, черные поджатые лапы…

Даниэль проводил их взглядом. Утка — недурной обед для Элли, и он бы не промахнулся, да плыть за упавшим на воду подранком казалось рискованным. Его угнетало чувство незримой опасности, и плот был единственным надежным островком в огромном обманчивом мире Тайга, в сплетении озер и рек, в хаосе вод и суши. Даниэль уселся на краю плота, там, где кончался дощатый настил, поставил ноги на бревна. В щелях между бревен поплескивала вода.

— Аиэль, — сторонясь Сильвера, Элли подобралась к пастуху, пристроилась рядом, подвернув под себя ноги. — Аиэль, тихо, тихо.

— Куда уж тише? — Он улыбнулся. — Милая.

— Милая, — повторила она его голосом, прижалась к плечу.

Они долго сидели, пригревшись на солнце, глядя на проплывающие с обеих сторон берега. Легкий ветерок приносил свежесть; до знобкой вечерней прохлады было еще далеко.

Несколько раз с воды с кряканьем поднимались огромные красноклювые утки, отлетали и вновь опускались кормиться. Даниэля окутала усталая умиротворенность. Все будет хорошо, думалось ему. Все обязательно уладится, надо лишь добраться до поселка.

Кажется, пастух задремал с открытыми глазами, потому что он по-прежнему видел синюю реку с пробегающей рябью, видел нескончаемые берега, похожие на два зеленых неровных вала — и в то же время ему чудились какие-то иные, никогда не виданные картины. Они завораживали, устрашали, заставляли цепенеть тело и мозг. Высокие стены серого камня; остроконечные башни, точно клыки, освещенные предзакатными лучами; пронизанные желто-розовым светом бойницы, словно суженные с угрозой глаза. На стене, возле зубчатого парапета, люди в латах, в грубых плащах, и среди них — повелитель, некто могущественный, облеченный властью. Человек без лица? Нет, его черты прячутся под накинутым капюшоном, и он отвернулся от солнца. В глубокой тени блестят глаза — пронзительные, умные, беспощадные. Этих глаз никак не разглядеть, виден лишь их холодный блеск, но Даниэль знает, какие они. И хочет быть рядом с ними. Он желает очутиться на высокой замковой стене, стоять среди людей в латах вместе с загадочным незнакомцем, и тоже иметь могущество и власть над миром. Этого нетрудно добиться — надо лишь пригнать к берегу плот и повести Элли на зов, который он, Даниэль, услышит. Он уже слышит этот зов, уже знает, куда идти. Тот, с умными глазами, ждет — и он щедро вознаградит услужившего ему…

Даниэль очнулся, прогнал сон.

— Элли?

Зеленоглазой рядом не было.