«Двадцать девятый день — самый опасный и страшный день лунного месяца. — Память услужливо подсунула всплывшую невесть откуда цитату. — Это время черных безлунных ночей Гекаты, когда сгущается астральный туман, вершат свои темные дела ведьмы и колдуны. Необходимо позаботиться о надежной защите, избавляться от мрачных мыслей и беспросветной тоски».

Я всхлипнула. Вот она спит рядом, моя надежная защита — так откуда у меня ощущение, будто мы оба попали в чудовищную воронку, которая все глубже затягивает нас, неся навстречу неизбежности?

Повернувшись — осторожно, чтобы не разбудить Рюрика, — я спрятала лицо в подушку и тихо заплакала.

Проснулась я от того, что меня целовали. Почти сразу же зазвонил будильник. Какая жалость: надо идти на работу. Рюрик отключил вредную дребезжалку и шутливо чмокнул меня в нос.

— Тикки, пора вставать.

Я зажмурилась, потом медленно открыла глаза, разглядывая склоненное надо мной лицо, любимое до последней черточки. Я боялась шевельнуться. Каждая клеточка замирала от нежности. Наверное, я никогда не привыкну просыпаться рядом с ним.

— Вставай, соня, день на дворе.

— Ну, во-первых, еще утро. — Я скосила глаза. — А сегодня точно не суббота?

Еще минут пять мы все-таки провалялись, но и опаздывать в наши планы не входило.

К моменту выхода из дома мое летящее настроение несколько померкло. В подробностях вспоминался вчерашний вечер, очарование которого слишком напоминало последнее прощание.

За завтраком Рюрик задумчиво разглядывал кусок омлета, колышущийся на вилке. И могу поручиться, что не видел его. Физически ощутив, как мы сейчас далеки, я тоскливо поняла: не показалось. Вот оно — начало конца. Этого следовало ожидать — только что же в этот раз все заканчивается так рано?

Рюрик поднял голову.

— Ну что, поедем?

— Поедем.

Я заторопилась, стараясь скрыть, как мне невесело — если все пытается закончиться, пусть делает это как можно медленнее. Кого я пыталась обмануть?

У входной двери Рюрик подал мне плащ, надевая его на меня, обнял. Держа за плечи, развернул к себе. Позвал:

— Тикки?

Я молчала. Он не спрашивал ни о чем. Просто смотрел, будто никогда не видел меня, а теперь пытался запомнить. Я забыла обо всем. Работа, Лисянский — все отступило. Если бы он сказал сейчас: «Давай останемся», — я бы осталась. Я бы все ему рассказала.

Но он промолчал. Отпустил меня и выключил свет в прихожей.

Мы молчали и по дороге. В метро я старалась незаметно прислониться к нему. Он замечал, улыбался одними глазами и ближе привлекал к себе. Я немного смущалась, но заставить себя отстраниться не могла.

В офисе мы разошлись по кабинетам. Отчет надо сдавать завтра, самое позднее в пятницу — но ненавистный документ будто сглазили. Около часа, едва я разобралась с текущими делами и развернула файл на весь экран, как за спиной хлопнула дверь снеговского кабинета. Не очень сильно — но я насторожилась. Раздались голоса. Я прислушалась. Голосов было два. В одном, более низком, звучала сдерживаемая ярость. Это Снегов. Ему отвечал возмущенно-встревоженный. Лисянский.

Почему я испугалась так, словно у Лисянского есть на меня компромат? Видимо, то было чувство вины — как будто выслушав гадости о Снегове, я оказалась к ним причастна.

Голоса сделались громче, но слов было не разобрать. Раз в жизни я бы не отказалась от преимуществ моего обостренного слуха — так ведь нет! Ох, не нравятся мне интонации Рюрика. Голос Лисянского вдруг взвился почти до визга, одновременно раздался звук удара и чего-то падающего россыпью.

Господи, что у них там происходит? Я вскочила, чуть не запнувшись, и, миновав растерянного Мишеньку, распахнула дверь снеговского кабинета.