Позвонила по домашнему телефону доктора–ортопеда Седляка, которому в это время в принципе положено быть на работе.

Слушая телефонный сигнал, лихорадочно соображала, как мне представиться тому, кто отзовется. Разумеется, все делать спокойно (а не лихорадочно обдумать и найти лучшее решение) — не для меня. Назваться Лялькой? Сослаться на Ляльку? И вообще опереться на давнишнюю школьную дружбу?

С той, швейцарской, стороны включился автоответчик, заговоривший звучным мальчишечьим голосом и к тому же по–французски. Все же поняла — попала в апартамент доктора Якуба Седляка.

Несомненно сын. Имя и фамилия названы чистым польским языком, без иностранного налета. Прекрасно! Ребенок в совершенстве овладевший французским, не забыл и свой родной.

Тут кто‑то позвонил у моей калитки. Через стеклянную дверь видно, кто звонит. Посмотрела — Езус–Мария, наконец‑то Роберт Гурский!

— …услышав сигнал, оставьте сообщение… Пи–пи–пи…

Опоздала!

— О, холера! — буркнула я в трубку и разъединилась.

Может, «холера» успела проскочить? И тогда получается, я оставила незнакомым Седлякам очень оригинальное сообщение.

Поспешила открыть Гурскому калитку и входную дверь. Как хорошо, что он пришел! С трудом удержалась, чтобы на пороге не обнять его и не расцеловать в обе щеки. Не обняла и не расцеловала только потому, что уж очень давно мы не виделись.

Инспектор Горский тщательно вытер о половичок ботинки, прошел в прихожую. И принялся оправдываться, что явился без предварительного звонка.

— Просто я оказался в ваших краях, и у меня совершенно случайно есть немного свободного времени. Да и все ваши телефоны, пани Иоанна, были заняты.

— Были, факт! — радостно подтвердила я. — Так я в подозреваемых?

— В том‑то и дело, что не знаю. А точнее — не знаю, стоит ли вас к ним причислить. Вот и решил предварительно переговорить с вами.

И это было самое прекрасное, чего я сейчас могла бы себе пожелать! Гурский мне нравился, его приход всегда радовал, хотя он и представлял собой так называемые органы. Мы были знакомы уже так давно, что могли позволить себе говорить искренне, без обиняков, и сколько раз такая беседа с умным и благожелательным сначала милиционером, а потом инспектором полиции помогала мне в трудную минуту. Оба мы прекрасно понимали, что как с моей, так и с его стороны можно совершенно безопасно поделиться имеющейся информацией, ни он ни я не проболтаемся, кому не надо, а полученная информация и без разглашения может пригодиться, скажем, порядочному полицейскому. И я твердо знала, что Гурский никогда не сделает ничего плохого невиновному человеку, какие бы подозрения на него ни падали, а я, узнав от сотрудника полиции нечто важное для себя, не помчусь предупреждать преступника. Опять же, вечные проблемы с прокуратурой нам обоим были одинаково лишними. Гурскому, по долгу службы, пожалуй, от нее доставалось больше, чем мне. Я, конечно, удивлялась, что взять с меня показания и проверить мое алиби он поручил незнакомым следователям и прислал ко мне тех двух молодых сотрудников. Мог бы сам прийти. Может, времени не было?

На этот раз я оказалась в сложном положении, потому что рассказать Гурскому абсолютно все не могла. Я не имела права даже заикнуться об Эве Марш и с горечью предвидела все эти острые камни и колдобины в приятном общении с замечательным ментом и вообще честным человеком. Зато сама очень надеялась о многом узнать от него.

— Ох, как я рада, что вижу вас, но предупреждаю — буду выкручиваться и лгать! — выпалила я, не успев сдержаться. Не следовало этого говорить, да уж что теперь? Все‑таки попыталась исправиться: — Неправильно я сказала, лгать, конечно, не собираюсь, но выкручиваться мне придется и кое‑что скрыть от вас. Возможно, и сплутовать немножко…

— Что вы говорите! — заинтересовался Гурский и сел.