– Да, да, рядом! В вашей, Мария Анатольевна, квартире. Муж ведь ваш тоже наркотиками баловался, да?

– Баловался! Черт его подери!

– А вы с Покрышкиным его снабжали – у воды да не напиться… Стасик у вас товар хранил, за постой отстегивал…

Марии казалось, что каждое слово оперативника оставляет в груди пробоину размером с кулак. Скоро места живого не останется… Но тут в разговор с тихого покашливания вступила добрейшая баба Нюра:

– Кхм, что-то вы тут в самом деле того… Путаете.

Алтуфьев замер с поднятой вверх рукой, как сбитый на лету сокол. (Жаль, не шлепнулся.) Баба Нюра продолжила:

– Маша со Стаськой воевала. Было дело. Но чтоб хранить… – покачала головой, – тут вы путаете.

Маша мужа к нему – боем! – не пускала.

Не приукрашивала соседка, правду говорила, бывало так, что Марья у мужа на пороге гирями в ногах висела. Оперативник посмотрел на следователя, тот поправил на носу очочки без оправы и выдал:

– Бывает не такое. При людях дерутся, наедине прибыль делят… Уловки, господа, уловки. И кстати, Мария Анатольевна, покажите-ка ваши руки.

– А задницу для полноты впечатлений вам не показать? – спросила «лютая» хозяйка квартиры и демонстративно скрестила руки на груди.

Обыск тянулся нескончаемо долго. Только через полтора часа приехал занятой хмурый кинолог с веселой собакой, но за это время Марья успела отпроситься в туалет.

Санузел тогда обыскали. Прощупали каждую плитку пола, но соизволение дали.

Маша качественно, на совесть облила унитаз и участок пола, куда мог просыпаться героин – или кокаин? – санитарным гелем, смыла следы уборки водой, и бедная овчарка долго чихала, когда ей предложили обнюхать удобства.

Возле кожаного дивана пес сделал однозначную стойку.

– Да, – равнодушно кивнула Марья, – когда-то здесь у мужа был тайник. Он прятал от меня в диване наркотики.

Алтуфьев безрадостно принял информацию к сведению, следователь запротоколировал ответ, казалось, что этот кошмар никогда не кончится: чужие люди копошились в чистом и грязном белье, на кухне звякнула и разбилась чашка, собака Найда исследовала мокрым носом коробку рафинированного сахара…

Уходя из квартиры, батюшкин тезка извинился за причиненное беспокойство.

– Машенька, – со сладчайшей вредностью в голосе, косясь на следователя, пропела баба Нюра, – хочешь, я останусь, помогу убраться? Тебе здесь весь дом вверх тормашками перевернули…

– Спасибо, баба Нюра, – мучаясь от каждой лишней секунды присутствия в доме посторонних людей, отказалась Марья. – Я как-нибудь сама…

– Ну понимаю, понимаю, – напевно плеснула ядом соседка, – после такого на людей смотреть тошно будет…

В квартире наконец-то стало тихо. Марья добрела до разоренной аптечки, выщелкнула из обертки таблетку цитрамона, но принимать лекарство от головной боли вдруг раздумала. Достала из бара бокал и бутылку бренди и, совершенно не морщась, как воду, выпила приличную дозу.

«Боже, за что мне это?!»

Спутанные, высохшие без расчески волосы облепили голову перекрученными рыжими жгутами, и не было сил, желания или повода приводить себя в порядок, смотреться в зеркало. Разгромленной, грязной, затоптанной чужими ногами квартире было все равно, как выглядит ее хозяйка. Разбитая любимая чашка не вызвала даже секундного сожаления.

«Боже, за что мне это?! Почему Марк так поступил со мной? Чем, чем я заслужила?!»

Марья легла на постель поверх полосатого тигрового пледа, замоталась в него, как в кокон, и, подтянув ноги в животу, уставилась в затемненное верхушками берез окно.