Что же делать, если человек навсегда остается привязанным к тому, с чем связаны самые сладкие в его жизни воспоминания. А она пахла почти так же, как жасмин, — упоительно. Пахли белые волосы, уж не знаю, крашеные или нет, во всяком случае, никогда не видел на ее макушке тех зловещих черных прядей, которые вылезают, когда женщина перестает следить за собой. Пахли ее наряды, яркие, броские, как и имя, не слишком популярное, но красивое — Алла.

Я еще остро помнил все, что было у нас с Любой, мне было года двадцать четыре. Числился я в то время в аспирантуре; надо же было где-то числиться, а в когорте великих писателей место пока не освободилось, пришлось довольствоваться написанием какого-то ученого бреда, чтобы дослужиться до званий и степеней. Мне эти степени, честно говоря, на хрен были нужны, но Аркадий Михайлович Гончаров, мой научный руководитель, который эту аспирантуру для меня и выбил, вцепился мертвой хваткой. Увы, всем нужны талантливые ученики. Кто, скажите мне, не мечтает похвастаться перед коллегами тем, что рассмотрел, вытащил из пустой породы и огранил настоящий бриллиант? Нет таких.

Я был тогда просто Паша Клишин — нищий аспирант, веселый парень и красивый мужик. Последнее в то время было наиболее для меня ценно, потому что помогало с деньгами на карманные расходы: каюсь, что с голодухи продавал свое тело в качестве манекена на показе мод. Десять лет назад индустрия моды в нашей нищей стране была на таких задворках, что о профессиональных манекенщиках-мужчинах и речи не было. Слава богу, размерчик у меня стандартный, ростом Бог не обделил, налицо мужественный греческий профиль, крутой подбородок и все прочие атрибуты героической мужской красоты, которая так подходит под любой костюм. Да, я их немало поносил, не гнушался иногда и ремеслом натурщика, часами стоя на помосте и наблюдая, как бездарно множатся мои черты на десятках мольбертов. Я тиражировал себя не из тщеславия, до сих пор помню, как на мое лицо в каком-то модном журнале того времени одна женщина поставила чайник у себя в кабинете. Чайник был горячим, и я понимал: что-то нужно было под него подложить, чтобы не испортить полировку стола, но чувство у меня было мерзкое, когда я лежал под ним со всеми своими мужественными чертами, от которых, когда его наконец убрали, остался только вечный ожог. Бр-р-р! Мерзко! О, бедные женщины на полиэтиленовых пакетах, как я вас понимаю! Ваши пламенные взгляды и великолепные тела ежедневно в гигантских количествах трутся о чьи-то ноги, трескаются, рвутся, прислоняются к грязным поверхностям. Где тут тщеславие, скажите мне? Кто их помнит? Когда у тебя в руках два пакета по пять килограммов, уже все равно, кто на них изображен: красивое тело, собор Парижской Богоматери или просто футбольный мяч.

Алла тоже была манекенщицей. В двадцать пять самое время спросить: «А что дальше?» Естественно, мы встретились на каком-то показе: я в очередном костюме и она в вечернем платье с бездарным волнообразным декольте. Единственный плюс от моей эпизодической карьеры манекенщика — хороший вкус в одежде. Я оценивал ее не по броскости и яркости, а по удобству. Что толку в вещи, которая где-то сползает и все время вызывает чувство неловкости? Вот если ее не чувствуешь и она в то же время красива — это да. Но таких я ощущал на себе мало, очень немногие хотел иметь для себя. С Аллой мы разговорились первый раз именно об этом: о ее платье, про которое я сразу спросил, удобно ли в нем ходить и не вываливаются ли при каждом шаге плечи. Плечи действительно вываливались, а вместе с ними и начало восхитительной высокой груди, которую я оценил, даже ее еще не касаясь.

Алла никогда не была дурочкой, это ее счастье. А мое? Это был расчетливый роман: она искала себе мужа, я никак не искал жену, но обоим хотелось появляться вместе в людных местах блестящей, очень красивой парой и наслаждаться опытностью друг друга ночами в ее крохотной комнатке в коммуналке.