— Конечно, Аркадий Петрович. Я еще вчера принесла сюда два чемодана. В них вошло все, что у меня есть. — Девушка пыталась улыбнуться, но выходило у нее что-то скорбное, неубедительное. — Вы уверены, что мы должны уехать?

— Непременно, Юленька, обязательно. Мы должны находиться рядом со своими экспонатами, иначе быть не может. Хотя это прежде всего моя доля. Со мной уже все ясно, а вы сами должны решать свою судьбу. Вас никто не неволит, вы просто наемный сотрудник. Но я буду очень рад, если вы останетесь с нами. Коллеги обещают приютить нас в Тбилиси, выделить необходимые помещения, создать условия если не для экспозиции, то хотя бы для временного хранения. Не знаю, Юленька, панацея ли это. — Шабалдин украдкой посмотрел по сторонам. — Не сочтите меня за паникера, но все на самом деле очень плохо. Фашисты прут, их невозможно остановить. Мы слышим по радио бодрые рапорты, но что происходит на самом деле? Немцы стоят у стен Москвы, окружают Ленинград. А вдруг через месяц-другой они придут и в Тбилиси? Не обращайте внимания, Юленька. Я ничего антисоветского не говорил. Это просто крик души. «Социалистическое отечество в опасности!» Боже правый, сколько себя помню, оно всегда в опасности. Я не уверен даже в том, что мы дождемся этот мифический транспорт.

Они поднялись на крыльцо. Шабалдин отвлекся, начал ругаться с грузчиками, которые, по его мнению, небрежно обращались с музейными раритетами.

— Здесь же хрусталь, изделия из фарфора и малахита! — возмущался Аркадий Петрович. — Неужели нельзя осторожнее, товарищи грузчики?

Но помянутым товарищам все это было до лампочки. Они не состояли в штате музея.

Юля шла по гулкому вестибюлю дворца. За сто лет своей истории он видывал всякое, но такого еще не переживал даже в двадцатом году, когда Рабоче-крестьянская Красная армия ворвалась в Крым и чуть не растоптала на радостях этот архитектурный шедевр. Тогда здесь орудовали расхитители и мародеры, но у большевиков нашлись светлые головы, остановили вакханалию, вернули практически все народное достояние.

Сейчас во дворце царило запустение. Роскошный вестибюль, передняя, большая столовая — такое впечатление, что тут банда махновцев на тачанках прошла! А ведь еще два дня назад здесь стояли фарфоровые вазы, висели великолепные панно Гюбера Робера, французского художника восемнадцатого века. В бывшей графской столовой были представлены работы Боровицкого и Айвазовского, чудные пейзажи Щедрина, Орловского. Теперь кругом валялись только мусор, битая тара, обломки резной тумбы из ореха, которую директор решил не вывозить, осколки стеклянного столика-витрины.

Юля шла по просторным помещениям, где гуляли сквозняки. Какие-то незнакомые люди тащили ящики.

«Мы просто физически не в состоянии все это вывезти! Неужели придется оставить здесь мебельные гарнитуры из красного дерева, чайные сервизы императорского фарфорового завода, изысканные канделябры, часы? Сердце сжимается от тоски. Хоть бы картины спасти», — думала девушка и растерянно смотрела по сторонам, проходя через сквозные помещения.

Во дворце насчитывалось больше сотни комнат, и у каждой из них имелось свое лицо, собственная стать. В одной стояли удобные мягкие кресла с изогнутыми спинками из мастерской Генриха Даниэля Гамбса, секретеры голландской работы. В другой — мебель из дуба в стиле чиппендейл. Пейзажи и натюрморты западноевропейских художников прошлых столетий, цветные эстампы английского мастера Уильяма Даниэля с видами Лондона, работы Карла Брюллова. Посуда из богемского стекла с графскими гербами, антикварная мебель, камины из полированного диабаза.

Бывшая бильярдная, библиотека, отделанная деревом. В портретной гостиной выставлялись работы не только известных художников, но и крепостных. Их творения ничуть не уступали шедеврам маститых мастеров.