Лили разметалась во сне и лежала, едва прикрытая легким одеялом. Около самой груди у нее была большая родинка, совсем как у Мадлен, бывшей жены Бурова. Только у Мадлен эта родинка совсем темная, такая же темная, как и сама Мадлен. Бурову стало вдруг грустно и одиноко. Вот уже шесть лет исполнилось, как Мадлен ушла от него и увела их маленького сына. Буров не мог понять, почему все так произошло: любовника Мадлен не завела — Буров знал, что до сих пор она живет одна, воспитывая сына. Буров считал, что у них было все для счастливой жизни: он имел хороший доход, любил жену и сына. Коммерческая деятельность, правда, бросала его в разные концы света, но это, как правило, были недолгие командировки, которые, кстати, способствовали укреплению их бюджета и его положения в фирме.

Уход жены был неожиданным и непостижимым. То, что она в истерике кричала на суде о его черствости и эгоизме, Буров считал просто первыми попавшимися словами — они жили в согласии; во всяком случае, за восемь лет супружества Буров никогда не слышал от Мадлен ни упрека, ни жалобы. И вдруг… Буров возненавидел бывшую жену. Он не стал ездить на свидания с сыном, чтобы не встречать ее. Даже женщин, хоть как-то напоминавших Мадлен, он избегал.

Голова болела все больше. Вчерашняя успешная продажа партии счетно-решающих устройств уже не радовала Бурова. И надо было столько выпить! Виновата эта девка с родинкой…

Буров никогда не позволял себе лишнего. Да и вообще пил редко.

«Старею я… — подумал Буров, и ему стало тоскливо. — Вот и в ресторане на воспоминания потянуло…»

…Он пришел в ресторан часов в восемь. Думал поужинать и пойти в номер лечь спать. Но тут подвернулась эта Лили… Она сидела за соседним столиком и пялила глаза на Бурова. Судя по всему, девчонка уже изрядно выпила со своими молокососами-друзьями. Буров пригласил ее танцевать. Потом они сидели вместе, пили шампанское, слушали музыку. Верткий чернявый человек из оркестра объявил очередной номер. Не то «Белые лошади», не то «Белые лошадки». Лили захлопала в ладоши и потребовала виски «Белую лошадь». А Буров вдруг вспомнил детство и большую колхозную кобылу по кличке Авария. Она была совсем белая, без единого пятнышка, без единой подпалины, стройная, легкая. На такую бы вскочить и лететь полями да взгорками. Ее еще ни разу не запрягали в плуг. Мать Мишки Бурова возила на Аварии хлеб из соседнего села, где была небольшая пекарня. Буров любил ездить с матерью.

Лошадь бежала мелкой рысью по мягкой, пыльной дороге, всхрапывая и косясь на седоков, словно приглашая их понестись вскачь. Вокруг было тихо, спокойно. В глухом еловом лесу, что обступил дорогу, не слышно было даже птичьего пения — только глухой цокот копыт. Лишь иногда тишина нарушалась, когда колесо телеги наезжало на утонувший в пыли камень. Телега подскакивала, звенели цинковые ящики, в которых возили хлеб. И снова тишина.

У пекарни витал аппетитный запах свежего хлеба. Пока дожидались своей очереди, весовщик, поздоровавшись с матерью, выносил горячую буханку.

— Поклюйте, чтоб не соскучиться, — всегда говорил он одну и ту же фразу.

Буров отламывал горячие хрустящие корочки с углов буханки — они были самыми вкусными — и ел.

Иногда мать давала денег на мороженое, и тогда он бежал к магазину и покупал самое вкусное, какое только существовало на свете, — холодное, желтовато- зернистое мороженое, зажатое между двумя хрустящими вафлями, на которых было написано женское имя: или Мария, или Нина.

Раньше Буров почти никогда не вспоминал про «ту» жизнь. Все словно выветрилось из его памяти, отсеклось напрочь.