|
Но мне это не в радость без тебя. Ты мне необходим, Джон, я нуждаюсь в тебе». И тогда он выдвинул предложение, изумившее Веронику: отвергнуть приглашение Голливуда, а им пожениться и обосноваться в Лондоне. Это позабавило ее, но не поколебало. Она отправится в Голливуд, она любит Джона, Джон должен жениться на ней и сопровождать ее. Сомнений в своей красоте и власти над ним она не знала. Он понял, что ему остается сделать, — и сделал. Он написал ей, что расторгает их помолвку. Настрадался он изрядно, но в своей правоте не усомнился. Вернувшись в Лондон, поступил к Рэдли, а спустя год женился на Герде, непохожей на Веронику настолько, насколько это вообще возможно…
Дверь открылась, и вошла его секретарша, Верил Коллинз. — Вы должны еще принять миссис Форрестер. — Знаю, — отрезал он. — А я подумала, что вы забыли. Она пересекла комнату и скрылась за противоположной дверью. Глаза Кристоу провожали ее невозмутимое перемещение. Девушка простая, но дело, черт побери, знает. Уже шесть лет при нем. Никогда не ошибалась, никогда не оживлялась, никогда не «заводилась», никогда не суетилась. Располагала она черными волосами, скверной кожей лица и волевой челюстью. С одним и тем же беспристрастным вниманием ее ясный серый взор вперялся сквозь сильные очки и в него, и а остальную вселенную. Ему нужна была обыкновенная секретарша, без фокусов и придури — и он получил такую, но отчего-то, вопреки логике, чувствовал себя одураченным. По всем: законам сцены и изящной словесности, Верил полагалось быть безнадежной обожательницей своего работодателя. Но он всегда знал, что ему не растопить этого льда. Ни обожания, ни самоотречения — Верил смотрела на него как на вполне человеческое существо, не лишенное недостатков. Она осталась безучастной к его личности, невосприимчивой к его обаянию. Порой он сомневался, нравится ли он ей вообще. Раз он слышал ее телефонный разговор с приятельницей. «Нет, — говорила она, — я не считаю его настолько эгоистичным. Скорее, наверное, беспечным и нечутким». Он понял, что речь идет о нем, и целые сутки злился из-за этого. Хотя его бесила неразборчивая восторженность Герды, холодные оценки бесили его не меньше. «Если уж на то пошло, — подумал он, — почти все меня бесит…» Тут что-то неладно. Переутомление? Возможно. Нет, это не оправдание. Растущая нетерпимость, раздраженное утомление имеют более глубокий смысл. Он подумал: «Так нельзя. Невозможно так продолжать. Что со мной за чудеса? Будь я в силах удрать…» Вот она снова — недодуманная мысль — спешит на подмогу давешней, определенной идее бегства. «Хочу домой». Глупости, его дом здесь — на Харли-стрит, 404. А миссис Форрестер все сидела в приемной. Нудной женщине с такой уймой праздного времени нельзя не думать о своих недугах. Один из знакомых как-то сказал Джону: «Эти богатые пациентки, что всегда придумывают себе болезни, вас, наверное, совсем замучили. До чего, наверно, приятно дорваться до бедняков, которые приходят, только когда у них действительно что-то неладно!» Он усмехнулся. Забавное представление у этих господ о бедноте. Поглядели бы на старую миссис Переток, несущую, неделя за неделей, склянки лекарств из пяти разных клиник — растирания для спины, капли от кашля, слабительные, пищеварительные. «14 лет, доктор, я пью коричневое лекарство. Только им и спасаюсь. А этот молодой доктор прописал мне на той неделе белое лекарство. Не дело это! Доктор, я вас спрашиваю, разумно ли это? Я хочу сказать, что 14 лет я пила мое коричневое лекарство, а если меня еще лишат моего парафинового масла и тех коричневых пилюль…» Он ясно слышал этот ноющий голос — отменно здоровый, набатного звучания. |
