Я ее уже не слушал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Лейла, может быть, и не попала к Резвону. И мой приятель Бабек смылся с ней отнюдь не верным паладином. “Ведь он – любитель сладкого, – думал я. – И мог придти сюда по приказу Резвона, а уйти по другой причине. Украл полюбившуюся девушку вместо того, чтобы нас перестрелять... Даже золота не дождался! Ну, конечно! Лейла и золото... Несравнимо... Точно, втрескался, гад! Аж до потери алчности и пульса!”

И ревность, дремавшая в уме, встрепенулась и, почувствовав нежданную добычу, мгновенно устремилась в самую середину моего существа, ожгла душу, проникла в часто забившееся сердце и уже проперченной кровью устремилась повсюду. “Ну, ты, даешь, Черный... – пытался я себя успокоить. – Ты не страдал так, когда думал, что она у Резвона... Жестокого, безразличного. У которого она не прожила бы и часа... А мысли, что кто-то пялит на нее масляные глазки, кто-то сидит рядом с ней и может коснуться ее пальчиков, груди, мысли этой вынести не можешь. И знаешь ведь, что если она у Бабека, он ее не тронет. И отдаст, в конце концов”.

Через сорок минут мы подошли к устью нашей штольни и стали кашлять Житнику, давая ему знать о нашем приближении.

– Здесь я! – раздался его глухой голос от скалок, возвышавшихся над устьем.

– А мы думали, ты в штольне сидишь. Как в дзоте, – сказал я, увидев Юрку, выступившего из темноты с автоматом в руке. Судя по широкой улыбке, жизнь ему казалась прекрасной.

– Что там у вас? – спросил он, пересчитав нас глазами. – Все живые?

– Бабек Лейлу увел, – ответил ему Сергей. – И привел Резвоновских шакалов. Наташка одного подранила, вниз убежал. И ты, судя по автомату, времени даром не терял?

– Спрашиваешь! – усмехнулся Житник. – Пошли в штольню. А что касается твоих слов, Евгений, то, во-первых, дзот – это древесно-земляная огневая точка. Штольню лучше сравнивать с дотом – долговременной огневой точкой. А во-вторых, в ней третий помощничек появился. Все при деле: Васька злато сторожит, тот, второй – вышибалой по-прежнему в сенях стоит, ну а новенький, который с “Калашником” под вечер проведать меня пришел, перед выходом теперь отдыхает... Очень теперь с него удобно с упора лежа стрелять!

– Замочил его? – хмуро спросил шедший последним Федя.

– Да нет, живой пока. Афганец он, понимаешь. По крайней мере, на наших таджиков не похож совсем, и в шапочке ихней. Они думали, что я в лазе сижу, и очень грамотно поступили – по первости лимонку туда кинули. А я здесь, под скалой залег и дремал себе потихоньку. Когда бабахнуло – проснулся. Смотрю – нет никого, да и что в темноте со сна разглядишь? Через минуту присмотрелся, заметил одного перед лазом, в шляпе пуштунской, потом другой появился. Ну, я ботинки скинул, подобрался поближе и врезал им по очереди, как в кино. Афганец сразу лег, а другой завыл негромко так и вниз скатился – в нижнем стволе дробь была, не гвозди с картечью, как в верхнем. Гадом буду, Резвон это был. Голос и фигура – точно его. А этот, – пнул он ногой лежавшего связанным иноземца, – до утра не доживет... Полста граммов у него в пояснице. Слышишь, гуманист, – добавил он, обращаясь ко мне, – первый раз в человека стреляю... Прямо чувствовал, как железо в него входит. Как будто я сам пальцами в него полез! А сейчас чувствую, как оно, железо, сидит там, у него под кожей, рвет красное мясо, трет белую кость и жжет, жжет, кровь сочится. Как пальцами чувствую. И скоро сдохнет, и сгниет, и мухи снесут в него яйца! Я еще в городе, когда гвозди рубил, симфонию эту предчувствовал ... И я его завалил! Я!!! И, знаешь, Черный, мне нравится это, нравиться.