– Ман парси намедони, – ответил я, улыбаясь.

Женщины одобрительно загалдели по-своему, и я продолжил уже на английском:

– Do you speak English? What date is it today?

Женщины ничего не поняли, но после употребления мною таджикских слов “сол”, “руз”, означавших, соответственно “год” и “день”, закивали головами и сказали мне какой сегодня день 1376 года. Потом одна из них вышла (та, которая пониже) и вскоре вернулась с листком бумаги, на котором нетвердой рукой было выведена текущая дата в привычном мне летоисчислении.

Выев листок глазами, я уразумел, что мое подземное путешествие и последующий бросок, вернее “ползок”, до шоссе продолжались полных шесть дней. Изумленный, я попытался погрузиться в оценивающие мой подвиг мысли, но в голове нашлись только осевший зябкий мрак тех дней, изрядно приправленный хрустящим на зубах пустынным песочком и заключение: “Ни фига себе!”

– Ты лежать, хорошо. Ты все хорошо. Мы принес еда, – загалдели в это время женщины, подсказывая друг другу английские слова, видимо, только что заученные.

Я поблагодарил их и хотел попросить принести мне какого-нибудь препарата от последствий потребления мною сырого мяса и несвежей воды, но вовремя сообразил, что их знания английского языка и моего персидского вряд ли хватит для точной передачи смысла просьбы, и я могу получать что-нибудь эдакое, что отправит меня на тот свет. Но я все же попытался объяснить им, что настоятельно нуждаюсь в большом количестве спиртного. Они задумались на пару секунд, затем закивали головами и удалились.

Через пятнадцать минут в комнату вкатили столик, весь уставленный разнообразной едой. Среди яств возвышалась большая бутылка шотландского виски. Но есть и пить я не мог, и не вследствие того, что привык за последние дни к подножному корму и, тем более, не из-за того, что за всю мою долгую жизнь так и не научился пить этот виски, этот отвратительный заморский самогон, по своим качествам превосходящий разве только нашу российскую политуру... Просто столик вкатило то самое небесное создание с пальчиками нежнее лепестков роз, девушка, навсегда приблизившая меня к раю.

На ней были прозрачные небесно-голубые шаровары, не скрывавшие белизны и нежности бедер.

Казалось, что ее обнаженные, детской откровенности ступни не приминали ворса ковра.

Ее животик своим пупком пригвождал взгляд навеки, и если вы смогли бы отвести от него глаза, то сразу же поняли бы, что этот божественный образ навеки запечатлелся в вашей сетчатке и отныне будет с вами всегда...

Ее лицо было скрыто небесно-голубой накидкой, и я чувствовал замершим сердцем, что, когда я пойму, что не видел в жизни черт прелестнее, и что совершеннее, желаннее, прелестнее черт не может быть во всей Вселенной, эта накидка будет откинута и дыхание мое замрет в абсолютном восторге...

Ее груди! Вспомните тысячи бюстов, тысячи умопомрачительных сосков всех всевозможных рекламных королев и богинь и рыдайте – вы не видели ничего!

Позже я добавлю красок и подробностей к ее описанию – невозможно, выше человеческих сил описать в единую попытку всю бездонность ее человеческой привлекательности и всю божественность ее внутреннего совершенства!

По приведенному описанию девушки легко можно представить зигзаг, которым двигались мои изумленные глаза от одной ее прелести к другой, двигались в тщетной попытке постичь их совершенство, сущность и предназначение, в попытке постичь, почему мне, простому смертному, дозволено быть зрителем, почему же, почему мне даровано величайшее счастье видеть и запомнить все это?

Видеть и запомнить... И только! Я чудесным образом очутился в земном раю, где, видимо, все возможно, но чувствовал, что вопрос о моей мужской состоятельности после всего случившегося в пустыне (было ли все это?) все еще стоит на повестке дня.