Григорий меланхолично курил. Пепел собирался в серебристый столбик, а затем под собственной тяжестью осыпался на крашенные суриком доски. Григорий смотрел на огромный диск луны, медленно сползающий к темному лесу, смотрел, как волк.

– Почему-то всегда в полнолуние мне немного не по себе и хочется.., хочется.., крови, – словно стихи или молитву произнес он.

– И мне тоже, – выдохнул Илья.

Мать перевела взгляд с Григория на Илью.

– Детки, скоро все будет готово, и мы отпразднуем полнолуние вкусным ужином.

– Скорее, мама!

– Спешка в еде на пользу не идет, – нравоучительно произнесла женщина и тыльной стороной ладони вытерла немного вспотевший, высокий лоб.

Лицо Натальи Евдокимовны было вполне благородное и чем-то отдаленно напоминало римские мраморные скульптуры. Губы тонкие, нитеобразные, зубы белые, широкие, удивительно ровные. Она за свои пятьдесят шесть лет еще ни разу не обращалась к дантисту. Зубы являлись ее гордостью, и она любила подшучивать над братьями, произнося одну и ту же фразу, застрявшую в памяти когда-то давным-давно, когда она была худенькой девчонкой, жившей в ста километрах от Томска в глухом таежном поселке:

– Ну как это зуб может болеть? Зуб – это же кость, а кость болеть не может.

А вот сыновьям с зубами не повезло. Наверное, в их крови проявились отцовские гены, и братья мучились от зубной боли очень часто. Что только они ни делали, как тщательно ни чистили их дважды: утром и вечером, – зубы болели, разрушаемые кариесом.

– Гриша, сынок, – сказала женщина, поглядывая на сковородку, – сходи принеси цветов, десять желтых роз. Надо украсить стол, все-таки не каждый день такой праздник случается, такой ужин готовится!

– Да-да, мама, сейчас, – как послушный ребенок, произнес широкоплечий Григорий, гася сигарету в пепельнице, стоящей на крыльце. – А ты набери воды в вазу, – обратился он к брату, – а то сидишь, кайф ловишь.

– Будет сделано, – сказал Илья, выбираясь из-за стола.

Он направился в одну из комнат, Григорий же пошел к оранжерее, взял ножницы, зажег в розарии свет и принялся выбирать едва распустившиеся розы. Он принюхивался к ним, осматривал со всех сторон, прежде чем срезать, а затем аккуратно и бережно, одним щелчком срезал прекрасный цветок на длинном колючем стебле. Он обрывал ненужные листочки, собирая стебли с твердыми, упругими, едва-едва раскрывающимися бутонами в большой букет. Делал он все это умело, с безграничной любовью.

Две страсти связали родственников: цветы и кровь, прекрасные розы и теплая человеческая кровь. И двум этим страстям все трое служили беззаветно, как монахи-отшельники служат Богу, как фанатично преданный воин служит присяге.

Огромный букет пьяно пахнущих роз был установлен в центре стола. Наталья Евдокимовна посмотрела на сыновей и принялась раскладывать ужин по тарелкам. Жареная печень дымилась, источая приторно-сладкий аромат, который тут же смешивался с запахом цветов.

– Ну, мама, давай, давай, – бормотал Григорий, давясь слюной.

Мать уселась во главе стола. Перед каждым из троих стояла большая тарелка с дымящимся яством. Водка была разлита в высокие рюмки на тонких граненых ножках. Мать первой прикоснулась к рюмке, подняла, посмотрела на детей. Со стороны происходящее выглядело, празднично, торжественно, словно семья празднует какую-то важную дату, известную троим сидящим за столом, а все остальные смертные остаются непосвященными в великую тайну.