— Рано или поздно кто-нибудь из нас сломается, — устало проговорил Джек. — Инквизиция неумолима, как смерть. Ничто её не остановит.

— Ничто, — отвечал де Ат, — кроме Просвещения.

— Это ещё что? — спросил Мойше.

— Похоже на поповские штучки: Благовещение, Преображение, теперь ещё и Просвещение, — заметил Джек.

— Ничего подобного, — отвечал де Ат. — Если бы я мог двигать руками, то прочёл бы вам часть писем. — Взгляд его обратился к придавленным Библией листам на столе. — Это от моих братьев в Европе. Здесь — пусть фрагментарно — рассказывается о перемене, которая прокатилась по христианскому миру во многом благодаря таким людям, как Ньютон, Лейбниц, Декарт. Перемена в мышлении, и она уничтожит Инквизицию.

— Отлично! Нам надо потерпеть дыбу, пытку водой и плети всего каких-нибудь лет двести, пока новое мышление доберётся до Мехико! — сказал Джек.

— Мехико управляется из Испании, а Просвещение уже взяло штурмом Мадрид, — возразил де Ат. — Новый король Испании — Бурбон, внук Людовика XIV.

— Фу! — поморщился Мойше.

— Бр-р, и тут он! — возмутился Джек. — Только не говори, что теперь вся моя надежда — на Луя!

— Многие англичане разделяют ваши чувства, потому и началась война, — отвечал Эдмунд де Ат. — Однако сейчас на троне Филип. Вскоре после коронации его пригласили на аутодафе, и он вежливо отказался.

— Испанский король не пришёл на аутодафе?! — изумился Мойше.

— Святая официя потрясена. Инквизитор в Мехико сделает заход-другой, но не станет долго испытывать судьбу. Смейтесь над Просвещением, коли хотите. Оно здесь, в этой самой камере, и оно нас спасёт.

Тюрьма стояла неподалёку от Монетного двора, где теоретически каждую унцию добытого в Мексике серебра превращали в пиастры. На практике, разумеется, от четверти до половины добытого утекало контрабандными путями раньше, чем король успевал получить свою пятину, и всё равно оставалось столько, что в Мехико ежедневно чеканили шестнадцать тысяч серебряных монет. Такое огромное число практически ничего не говорило Джеку. Тысячи две в час — это уже можно было себе представить. Грохот нагруженных телег по булыжной мостовой за стенами тюрьмы позволял составить впечатление о суммарном весе серебра.

Как-то вечером Джек лежал во дворе, подставив солнцу свежие рубцы, багровыми лианами обвивавшие его тело. День был знойный и безветренный. Со всех сторон доносились звуки: хлопанье вытрясаемых половиков, грохот колёс по булыжнику, щёлканье бичей, базарная ругань, недовольное квохтанье и хрюканье, заунывное пение монахов. Короче, звуки были те же, что в любом городе христианского мира, только казалось, будто в разреженном воздухе горной долины они разносятся дальше, в особенности резкие. Были и другие, характерные только для этих краёв. В Новой Испании ели в основном маис, пили в основном какао, и то, и другое предварительно растирали на жерновах. Жизнь каждой группы людей, которая в данную минуту не умирала с голоду, сопровождалась постоянным глухим скрежетом.

Джек повязал на глаза полоску ткани, чтобы солнце не светило в глаза, и расстелил соломенный матрас, чтобы было хоть немного мягче. Если исключить из рассмотрения пренебрежимо малые прослойки кожи, волос и соломы, череп его прилегал непосредственно к камням. Даже если бы он заткнул уши, преградив доступ голосам людей и животных, некоторые вибрации минеральной природы продолжали бы поступать в голову через кость, и даже если бы все телеги разом остановились, он бы всё равно ощущал вездесущее трение жерновов, тысяч гранитных зубов, перемалывающих маис и какао здешней земли.