– Ну, чего там на свадьбе… Чего говорить-то по-пустому, – вступил Савелий. – На сговоре и то уже было приметно, что не в себе.

– Да он парнишкой еще блажил, род у них такой…

– Зачем же она пошла? – спросил Бухвостов и сразу понял, что сказал наивную глупость…

– Да ведь выдали, родимый, как не пойдешь, – сказала баба.

– За кого сироту и выдать-то, – подхватила другая тем же болезненно-звенящим голосом.

– После сговору корову я ночью по лесу гнала – корова у меня потерялась… Только на вырубку-те вышла, – батюшки-светы!.. Сидит кто-то на полянке, на пеньке – воет… С нами крестная сила. Глядь, ан это она, Акулина! «Что ты, говорю, девонька, Христос с тобою!..» – «Пропадай, говорит, моя головушка! Что за Гараську, что в омут…»

– Да, сирота была, верно…

– По принуждению, значит, опекунов и тому прочее подобное, – пояснил Бухвостову мясник Григорий Семенович, – у нас, ведь, не как в городах… Ну, однако, по домам пора. Прощайте когда…

Его телега расплылась мутным пятном в дальней перспективе улицы. Среди оставшихся некоторое время стояла тишина, полная мыслей, смутных и неясных, как эта ночь с ущербленной луной…

– И верно, – сказала баба, продолжая, очевидно, думать вслух о бабьей доле… – Кабы вера другая – в омут головой много лучше…

– Что уж за жизнь… Много хуже Гараськиной. Потому – он без понятия…

– К печке пойдет, не остерегется, – он уж норовит ее сгрести…

– А ночи-те… господи, страсти какие. Зимой ночи темные, долгие… Не все керосин жечь…

Опять водворилось молчание…

– Ну, будем так говорить: сызмалетства!.. – заговорил, тоже, очевидно, продолжая нить своих мыслей, мужской голос. – А в роду отчего: все то же самое, порча!

– Вот какие люди есть… Что надо: портют человека…

– Даже до седьмого колена.

– Да-а, есть это, есть, – с убеждением сказал Савелий Иванович, поворачиваясь к Бухвостову… И затем прибавил:

– Прощайте, однако. Дома с ужином заждались…

Скоро на бревнах осталась одинокая фигура Бухвостова.

– О, ч-ч-чорт! – вырвалось у него из переполненной груди…

V

Он знал, что ему не будет покоя. Хотя ночь была чудесная, такая, которая способна взять у человека все его невзгоды и заботы, усмирить тревогу в душе, покрыть всякую душевную боль дыханием своей спокойной красоты, но он чувствовал, что даже ей не победить неопределенной тревоги, которая торчала в нем настоящей занозой…

Он был встревожен и недоволен собой… Утром он видел этот ужас. А к вечеру… Дело было, даже не в том, что он ничего еще не сделал. Но… что осталось от его недавнего определенного и острого чувства?.