– Значит, сейчас и на цепь? На всю жизнь? «Потому что находит по внезапности»… – желчно спросил Бухвостов. Его несколько раздражал насмешливый тон Савелия Ивановича, и, кроме того, ему показалось, что в лице колотивца-мясника он нашел ответчика.

– Зачем сейчас? Терпели не малое время. Меня самого, как я старостой ходил, разов, как-сам сказать… да разов с пять так колошматил, что не чаял я своей жизни сохранить. Грезиться мне по ночам стал, право.

Среди раскатовцев на бревне раздался благодушный смех, еще более раздраживший Бухвостова.

– Пригрезится как раз…

– Ежели, говоришь, колачивал, как не пригрезиться.

– Да как же! Потом на людей стал бесперечь кидаться. На перевозе было дудинского мужика чурбаком ушиб. Ну, все это мы, значит, терпели…

– Что поделаешь?

– Ничего не поделаешь, конечно. Он ведь тоже не повинен тому делу. Сколько раз миром толковали. Мол, он на малых детей не кидается, все только на больших. Ну, большой-то как уж нибудь постоит сам за себя, не подастся… Потерпим… А уж это после, значит, он непорядок сделал: к церкви верхом на чурбаке прикатил, да к самому крестному ходу. Народ за иконами идет, а он давай попа пугать скверно, да песни похабные запел. А на тот случай в церкви становой. «Вы бы, говорит, как-нибудь… Чтобы этого безобразия больше не было…» Ну, и посадили. Миром и ковать довелось…

– Миром? – язвительно переспросил Бухвостов.

– Да, дело такое, сами понимаете, кому охота! Ну, миром-то оно складнее… Этак вот на пояс обруч железный набили, кузнец сковал, потом, значит, за кольцо, да чепью к стене… На грех он в ту пору опамятовался, значит, отошло от него… Плачет, не дается, бабы за ним… Ну, что делать станешь… Заковали. Так, с этих мест и живет неисходно… Когда, бывало, оклемается – и опять ничего: сидит, работает, сапоги тачает. Даже еще хозяин в дому. Ну, только теперь редко… Так и не расковываем…

– Уж и хлыщут же его бабы-те… Бат-тюшки светы! – сказал новый голос, с конца бревна.

Это говорил рыжий портной, человек в Раскатове пришлый. Родом он был из Владимирской губернии, живал во многих местах, много шатался по свету и, наконец, попав в Раскатово, женился здесь и остался. Но чувствовал себя здесь все-таки чужим и о раскатовских явлениях судил объективно, как бы со стороны. Бухвостову казалось, что этот рыжий пришелец, высокий, худой и желчный, сочувствует его обличительному настроению.

– Страсть как колотят… Жена с матерью возьмут по веревке, да с обеих сторон давай хлыстать… А он на чепи-то вертится, ничего не может сделать…

Бухвостов вздрогнул. Ему вспомнилась высокая старуха с печально-спокойными глазами… Рассказ на всех тоже произвел впечатление.

– Да уж им попадись, подлым, – сказал кто-то…

– Они рады над мужиком сердце-то отвести.

– Эх, сорвался бы хоть раз, да хар-рошенько бы…

Но тут внезапно ожили два изваяния в темных сарафанах, стоявшие, как было сказано, невдалеке и до сих пор не принимавшие участия в общем разговоре. Видно, однако, и в них тоже накипало, и когда разговор коснулся бабьего дела, изваяния вдруг заговорили.

– Бабы, вишь, виноваты! – сказала одна, слегка отворачиваясь и как будто выражая желание уйти, чтобы не слушать глупых и несправедливых мужичьих речей.