Перевожу для себя: метр восемьдесят с чем‑то, центнер веса, усы, красные щеки.

– Мне почему‑то кажется, что ему должны нравиться хорошо одетые женщины, – мечтательно продолжает она.

– Вы так думаете? – спрашивает Франсина. Время идет. Все стараютельно избегают темы преступления. Летиция болтает обо всем и ни о чем – о кинозвездах, топ‑моделях, светской тусовке, – она веселится, как и подобает девушке ее возраста. Жюстина говорит мало, но сообщает мне, что зарабатывает на жизнь выставками своих картин. Я довольно невежливо прошу ее повторить. Вмешивается милая Франсина:

– Да, наша милая Жюстина – художжжжница… Представляю себе кружевные салфеточки и плетеные подставки под тарелки, которые покупают дамы из благотворительных организаций.

– … она выставляется в разных галереях, в Барселоне, в Токио, в Париже…

Что? Международные галереи макраме?

– … краска‑сырец, на основе сырца, эффект объемов…

Ну, приехали! Не будь я уже немой, я бы лишилась дара речи в эту минуту. Значит, Жюстина действительно художница? Задаюсь вопросом, как могут выглядеть полотна, написанные слепорожденной, не имеющей ни малейшего представления о цвете. И самое обидное – я рискую так никогда и не узнать этого, потому что я и сама ничего не вижу. Сладко‑горький вкус ситуации так хорошо сочетается с чаем…

Вдруг рука Жюстины касается моих волос; она говорит мне:

– Летиция рассказала мне, что вы оказались замешаны в эту историю с убийством… Будьте осторожны. Я чувствую вокруг вас много красного.

Красного? Милочка, да откуда ты можешь знать, что это красное, а не серое или синее? Блокнот, злость: «Что значит красное?»

Летиция читает вопрос Жюстине:

– Для меня красное – это имя страдания. Когда я подношу руки к вашему лицу, я чувствую вашу ауру. Она красная. Страдание окружает вас, словно нимб.

Слепая художница‑мистик! Дорогой Психоаналитик, хочу тебе напомнить, что началось все с того, что я просто поехала провести несколько дней на зимнем курорте. Правильно? И хотела бы этим и ограничиться! Ах, ты не Господь Бог? Ну что же, жаль. А тут еще эта, морочит мне голову своей аурой страдания, окружающей нимбом мое прекрасное лицо южанки. Я мрачно нахохливаюсь в своем кресле. Иветт и Франсина играют в рами, по сантиму за очко. Летиция принимается описывать Жюстине постояльцев Центра. Я прислушаюваюсь, потому что любая новая подробность позволяет мне добавить мазок к портрету каждого из них, складывающемуся перед моим внутренним взором.

– Кристиана не надо бояться, – объясняет она Жюстине, – он с виду грубый, но очень славный. Похож на дога, который все время лает.

– Сколько ему лет?

– Думаю, около сорока…

А я‑то представляла себе подростка!

– И потом Бернар, – продолжает она. – Он очень толстый и всего боится. Говорит только пословицами, очень смешно. Еще есть Эмили и Клара, лучшие подруги на свете. Эмили черненькая, лицо – как у всех даунов.

– Я ни разу их не видела, – мягко напоминает Жюстина.

– Ах, да… Ну, у Клары каштановые волосы, она не очень красивая, немножко косит, и у нее всегда открыт рот. Магали очень хороша, у нее роскошная грива рыжих волос. С виду не догадаешься, что у нее ум пятилетнего ребенка. Это замечаешь, когда она начинает говорить и если поймать ее взгляд. Знаете, он… не знаю, как описать… какой‑то не такой. Она всю жизнь провела в разных приютах. Родители не хотели ею заниматься.

– Правда? Как это печально! Я тоже рано стала жить в приютах, у меня родители умерли. А вы, Элиз? – спрашивает Жюстина.

Что ответить? Что я счастливо жила с родителями, потом замечательно училась, с удовольствием снимала фильмы, страстно любила Бенуа? Что сейчас кажусь самой себе проходящей через какой‑то туннель? Царапаю слово «нормальная».