Они, правда, не всегда бывают веселыми, эти происшествия, но ведь и в ясную погоду случается всякое. Тайфун врывается словно из каких-то очень далеких, прошлых времен, словно он долго был скован чем-то и вот вырвался, пронесся над островом и принес погоду, которая была здесь обычной тысячи лет назад.
И как бы там ни было, тайфун не забывается. Он навсегда остается с вами, как воспоминание о чем-то значительном, не до конца понятом, и навсегда остается желание пережить его снова. Тайфун будит что-то в нас — то ли способность восхищаться погодой, какой бы она ни была, то ли утерянные возможности, а может, порывы, возвышенные и дерзкие. А когда все утихает и солнце затопляет остров, бывает, что вспоминаются не вой ветра, не тяжесть снега, а душевное волнение, которое почему-то пришло к вам, когда над головой буйствовал тайфун.
Управление располагалось в старом, добротном здании. Вход был сделан с угла, а из просторного низкого вестибюля на второй этаж вели две лестницы. Одна — широкая, парадная, с толстыми деревянными перилами, покрытыми черным лаком, а вторая — винтовая, украшенная фигурным литьем. В некоторых кабинетах еще остались старые сейфы — громадные, чуть ли не до потолка, часы-шкафы. Держали их больше для колорита — часам не верили, а в сейфы помещали не очень важные бумаги.
Левашов подошел к дежурному, возбужденному непогодой парню, глянул на него исподлобья, сквозь нависший мех заснеженной шапки, подождал, пока он кончит говорить по телефону…
— Пермяков здесь?
— Сейчас подойдет. Ты уже в курсе? Надо же такое, а! — возмутился дежурный. — Было — было, но такое… Это же ни в какие ворота! Сколько их было, трое? — Дежурный догадывался, что Левашов знает больше, чем он, но тот молчал. — А вот и Пермяков!
Левашов обернулся и на площадке широкой лестницы увидел Пермякова — маленького, стройного и озадаченного. В одной руке он держал шапку, намотав шнурок на палец, а в другой — кобуру с пистолетом. Подойдя к Левашову, он сунул шапку под мышку и протянул освободившуюся руку.
— Чует мое сердце, что у кого-то будут семейные неприятности. — Дежурный, сморщив нос, подмигнул Левашову двумя глазами сразу.
— С твоим чутким сердцем не здесь надо работать! — оборвал его Пермяков. — Вон в бюро добрых услуг нянек никак не наберут. Между прочим, там неплохо платят… Трешка за ребенко-час. Отойдем, Сережа, — сказал он Левашову.
Они прошли в другой конец вестибюля и сели на деревянную скамью, высокая спинка которой была украшена резными буквами — МПС. Видно, не один год простояла она в залах ожидания островных вокзалов.
— Даже не знаю, куда мозги направить, — сказал Пермяков. — Ум меркнет. Понимаешь? — Он повернулся к Левашову и раздельно произнес: — Ум меркнет.
— Наше дело — поезд. Остальные версии ребята берут на себя. Они отработают их без нас.
— И много этих остальных?
— Да есть… Все-таки те не удержались, наследили. Наши уже нашли отпечатки пальцев, надо их проверить по картотеке. Продавцы всех грабителей видели в лицо, правда, те были закутаны в шарфы, но надежда есть.
— Надежда всегда есть, — вздохнул Пермяков. — А вот есть ли уверенность…
— Знаешь, Гена, если бы у нас всегда была уверенность в том, что мы задержим преступников, то, наверно, скучно было бы работать. И потом тебе никто не мешает самую зыбкую надежду превратить в самую железную уверенность. Работай, шевели мозгами, и воришки будут у тебя в кармане.
— Хороши воришки — пятьдесят тысяч хапнуть! А что мы будем делать в поезде?
— Превращать надежду в уверенность. |