А в остальном все было прекрасно, если бы не Мальчик. Я не ждала от него ни любви, ни преданности, столь щедро расточаемых им в адрес Рунова. И смиренно согласилась бы с его холодным равнодушием, невниманием и даже — что значительно труднее — пренебрежительной снисходительностью, но не с той тихой, подспудной ненавистью, которую каждый раз ловил мой взгляд, обращенный на него. Ничего хорошего эта ненависть мне не сулила, наоборот, сплошные неприятности, причем самые неожиданные. Мальчик был для меня чем-то вроде бомбы замедленного действия, готовой взорваться в любую минуту. Если меня и ждали оглушительные разоблачения, то только с его стороны. Я израсходовала на него все оставшееся в моем иссякшем арсенале обаяние и чувство юмора, включая и неприкосновенный запас, но результат оказался прямо противоположным. К патологической ненависти примешалась еще и обостренная подозрительность, а вместе получился такой букет, что впору было выть на луну от беспросветной собачьей тоски.

За моими передвижениями по квартире Мальчик наблюдал с зоркостью индейца — охотника за скальпами, высматривающего в бескрайней прерии бледнолицего пришельца. От блюд моего приготовления отказывался, вероятно, опасаясь вместо соли получить цианистый калий, а наши с Руновым отношения воспринимал с откровенным неудовольствием. Своими повадками он все больше напоминал преданного пса, безжалостно согнанного хозяином с колен ради сомнительных прелестей приглянувшейся тому красотки.

Сначала я даже ему сочувствовала: все-таки он был юным восемнадцатилетним существом с персиковым пушком на верхней губе, а я тридцатидвухлетней теткой с усталыми глазами и одним вставным зубом. Правда, незаметным при улыбке, если, конечно, не расплываться в улыбке от уха до уха. Я его где-то понимала, пока не произошел вполне закономерный перелом, когда я его возненавидела столь же страстно и мстительно. Да, я его ненавидела, как никого и никогда прежде, я в меньшей степени ненавидела даже Карена, щедро вывалявшего в подзаборной канаве мою нежную рыжеволосую молодость. Я ненавидела Мальчика не за то, что он мне сделал, а за то, что потенциально мог сделать.

Если Рунов находился рядом, мы с Мальчиком еще как-то скрывали обуревавшие нас страсти, но стоило тому прикрыть за собой дверь, мы разбредались по углам, а случайно сойдясь, испепеляли друг друга взорами, полными желчи и презрения. Мы неустанно соревновались в изощренных способах отравления настроения друг другу. Так, Мальчик, с неодобрением воспринявший приказ Рунова постоянно находиться рядом со мной в качестве телохранителя моей драгоценной персоны, старался изо всех сил, дабы мне досадить, и едва ли не конвоировал в туалет под дулом «калашникова». Я же с чисто азиатской хитростью придумала ему пытку похуже. С кошачьим мурлыканьем бросалась на шею возвращающемуся домой Рунову и осыпала его приторными, как ванильное мороженое, поцелуями. В такие минуты мне казалось, будто наивысшее наслаждение мне доставляли не терпкие губы Рунова, а перекошенная, с искривленным детским ртом физиономия Мальчика. Получай, сопляк! Пока я еще не прибегала к сокрушительному оружию, способному пробить брешь в самой упорной обороне, — любви Рунова. В сущности, я могла бы уничтожить Мальчика с его помощью, но не торопилась. Все-таки мы были с ним в разных весовых категориях. Это во-первых, а во-вторых… так ли уж я была уверена в любви Рунова?

Все когда-то кончается, и однажды мне надоело мое добровольное заточение.

— Ты куда это? — удивился Мальчик, когда я, умеренно подкрасившись, надевала шубу.

— В парикмахерскую, — ответила я невозмутимо.