А еще он увидел палачей, наблюдавших за избиением с живым интересом.

Физкультурник еще раз ударил Осокина по почкам, и тот рухнул плашмя, обмочился, но даже не почувствовал этого. Он хотел только одного, чтобы все кончилось. Сейчас, немедленно. Неважно как, пусть убьют или уйдут. Лишь бы погас свет, не стало всех этих людей и он смог забыться. Все остальное не имело значения.

Физкультурник подхватил Осокина за воротник, приподнял, волоком подтащил к круглолицему и бросил к ногам. Осокин увидел ботинки детектива. Дешевую «саламандру».

— Знаете, о чем я думаю, Александр Демьянович? — негромко сказал круглолицый. — Я думаю, до чего же неблагодарными порой оказываются некоторые люди. Неблагодарными, слепыми и глупыми! Я дал вам защиту, пищу, крышу над головой. И не только вам, но и вашей слепой стюардессе, бесполезному придатку, лишнему рту, не способному приносить никакой пользы ни сейчас, ни в обозримом будущем. Я не бросил на съедение собакам остальных, в том числе и этих, — он указал на изуродованный, подергивающийся конвульсивно кусок плоти, совсем недавно бывший бородатым Мишей. — Вы, Александр Демьянович, олицетворяли для меня прослойку моральных солитеров, высокопоставленных скотов. И тем не менее я наблюдал за вами, надеясь отыскать хоть крупицу раскаяния и понимания. Мне казалось, мы вместе, при вашем непосредственном участии, сможем сплотить общество в одну непобедимую, всесокрушающую силу! Я полагал, вы, именно вы, способны понять и оценить масштабность замысла, первым захотите стать полноценной частью нового общества. И не только сделаете это сами, но и убедите остальных. Ведь только сумасшедшие и мертвецы не меняют идей и убеждений! Увы. Всего за несколько часов вам удалось разубедить меня. И поскольку вы не относитесь к первым, значит, придется относиться ко вторым. Сегодня ночью я пришел к выводу: для блага нового общества будет полезно казнить сотню-другую и сослать подальше на север несколько тысяч бывших чиновников, дельцов и депутатов. Вы — чумная язва, отравляющая общество. Вас необходимо уничтожать. — Он прошелся по цеху, остановился в самом центре. — И не надейтесь, я не стану создавать из вас мучеников, борцов, погибших за идею. Вы умрете не публично и не завтра. А сейчас, немедленно. Сгинете безвестно в водовороте новой революции. Ведите их, — скомандовал он костоломам.

Осокин всхлипнул. Он никогда не думал, что умирать так страшно. Двое громил подхватили его под руки, подняли, а у него подгибались ставшие вдруг ватными колени. Он не мог идти и, наверное, обмочился бы еще раз, от страха, однако мочевой пузырь его был уже пуст.

Мишу сняли с крюка. Подняли с пола и патрульного Володю. Потащили к дверям. Миша не мог говорить, только мычал.

— Чего это с ним? — спросил тот, что вел Осокина в цех. — Мычит, как корова.

— Язык откусил! — засмеялся один из громил. — Я ему по зубам дубинкой врезал, чтобы не орал, а он, придурок, взял да и откусил.

Оба засмеялись. Похоже, происшествие с языком показалось им забавным.

Всей группой они поднялись на крышу. Здесь дежурила пара — Родищев и Дроздов, они наблюдали за стоянкой, улицей Митрофанова и подходами к супермаркету. У Дроздова на груди — милицейская рация. Не станешь же каждый раз бегать к люку, кричать тем, кто внизу. Удобная, черт возьми, оказалась штука. Еще две рации были у дежурной смены в зале, и один передатчик, снятый с машины «Скорой помощи», забрал себе круглолицый. Аккумулятор для нее сняли с «Москвича».

— Все спокойно? — поинтересовался круглолицый.