– Напрасно это тебе приходят всякие фантазии.

Тот подал мысль, что, может, звонок Лидии тут не помешал бы, Ливии, голой и теплой со сна в своей постели.

– Ты просто дурак, и мысли твои дурацкие. Такими вещами занимаются молокососы.

Оскорбившись, тот убрался. Монтальбано надел трусы, покрыл сухим полотенцем плечи, взял стул и уселся на веранде, которая выходила на пляж.

Он сидел и глядел на море, которое медленно‑медленно светлело, потом приобретало цвет, потом по нему пошло желтыми прожилками солнце. День обещал быть погожим, и комиссар почувствовал себя немного утешенным, готовым действовать. Мысли после чтения письма кавалера у него появились, и купание помогло привести их в порядок.

– В таком виде на конференции вам нельзя показываться, – постановил Фацио, придирчиво оглядывая его.

– Ты что, у этих из Антимафии научился?

Монтальбано открыл раздувшийся пластиковый мешок, который держал в руке.

– Тут у меня штаны, пиджак, сорочка и галстук. Я переоденусь перед тем, как отправиться в Монтелузу. Нет, сделай‑ка вот что: вытащи их и развесь на стуле, а не то помнутся все.

– Так они уже помялись. Да я ж не про одежду, я про вид. Вам хочешь не хочешь, а надо к парикмахеру.

Хочешь не хочешь, сказал Фацио, который хорошо его знал и представлял, чего стоило комиссару пойти в парикмахерскую. Проведя рукой по затылку, Монтальбано согласился, что по его волосам ножницы плачут. Помрачнел.

– Сегодня все пойдет сикось‑накось! – предрек он.

Прежде чем ему выйти, порешили, что, пока он будет наводить красоту, кто‑нибудь отправится искать Кармело Инграссию и препроводит его в управление.

– Если он спросит почему, что я должен отвечать? – задал вопрос Фацио.

– А ты не отвечай.

– А если он будет настаивать?

– Если будет настаивать, скажи, что хочу знать, сколько времени он не ставил клизму. Так тебе больше нравится?

– Нужно обязательно выходить из себя?

Цирюльник, его мальчишка и посетитель, сидевший на одном из двух крутящихся стульев, которые еле помещались в салоне – на самом‑то деле просто каморке под лестницей, – оживленно спорили, но, чуть заметив комиссара, будто воды в рот набрали. Монтальбано зашел с выражением, которое он сам определял как «парикмахерская физиономия», стало быть: рот ужат в щелочку, глаза недоверчиво сощурены, брови сведены‑словом, вид сурово‑презрительный.

– День добрый, есть очередь?

И голос тоже у него звучал низко и хрипло.

– Никак нет, комиссар, садитесь.

Пока Монтальбано устраивался в свободном кресле, парикмахер, в ускоренном темпе, как в комедиях Чарли Чаплина, поднес к затылку клиента зеркало, продемонстрировав ему результаты своих трудов, раскутал его из полотенца, бросил полотенце в грязное белье, схватил чистое, накинул его на плечи комиссара. Посетитель, отказавшись от положенной чистки щеткой, производимой мальчишкой, пробормотав «дсвиданья», буквально бросился наутек.

Ритуал стрижки и бритья, совершившийся в полном молчании, был краток и мрачен. Новый посетитель, собравшись было войти, заглянул, отведя рукой занавеску из бусинок, но, почуяв неладное и узнав Монтальбано, сказал:

– Загляну попозже. – И исчез.

Весь обратный путь в управление комиссара преследовал запах, не поддающийся определению, но тошнотворный, воняло чем‑то средним между скипидаром и тем сортом пудры, которую употребляли уличные женщины лет тридцать назад. Похоже, это его волосы смердели таким манером.