Уиндем вдруг расхохотался и воскликнул:

— Пытаетесь увильнуть от ответа! Видите ли, мисс Фэрли, у каждого человека должно быть свое мнение, даже если речь идет о живописи. Полагаю, что и вы имеете какое-то мнение. У вас для этого достаточно вкуса и здравого смысла. Боюсь, я не очень хороший художник, хотя кое-какой талант у меня, наверное, есть. Знаете, Роуден постоянно заказывает у меня картины, но его вкусы приводят меня в замешательство, а порой — в отчаяние. Он, например, открыто заявляет, что ему в основном нравятся пейзажи, то есть деревья, холмы и прочее… Я вовсе не намерен оспаривать его художественные наклонности, но все-таки…

— Возможно, вам следует довериться его вкусу, — ответила Сабрина.

Уиндем снова рассмеялся:

— Мне просто придется ему доверять, мисс Фэрли. Дело в том, что у меня не слишком богатое воображение. Нет художественных… галлюцинаций, если можно так выразиться. Порой я очень об этом сожалею. Ведь богатое воображение — это основное в таланте. Возьмем, к примеру, Кольриджа.

— Поэта? — в смущении спросила Сабрина.

— Да, его, — кивнул Уиндем. — Похоже, ни одного дня в жизни он не провел в трезвом виде. Опиум, вино, женщины…

«Опиум, вино и женщины? Боже, какое своевременное напоминание о том, что Распутник весьма выразительный псевдоним» — неожиданно подумала Сабрина.

— Знаете, мисс Фэрли, мне очень понравилась та маленькая пьеса, которую вы исполнили вчера вечером, — продолжал художник. — Вы прекрасно ее поняли.

— Правда? — Сабрина немного смутилась.

— Да, вы замечательно ее исполнили. Так вот, Роуден заказал пьесу одному бедному французскому композитору по имени… кажется, Лавалле. Он пишет чудесную музыку, но, увы, постоянно витает в винных грезах.

— Мне очень понравилась эта пьеса. Прекрасное сочинение… — пробормотала Сабрина. — Но неужели вино ему не мешает? Как же он пишет свою музыку?

— Одно не мешает другому. Искусство не требует трезвости, мисс Фэрли.

— А как же сам граф?

— О, Рис совсем другое дело. Рис — особенный. И, конечно же, вино нисколько ему не мешает. Что же касается творчества, то поэзия стала его проклятием и его сладчайшей мукой.

— Но ведь граф — хороший поэт?

— Хороший? Он выдающийся поэт, — с уверенностью заявил Уиндем. — От такой поэзии у вас мурашки побегут по спине, мисс Фэрли. Надеюсь, что мои слова вас не шокируют?

— Нисколько, — ответила Сабрина. Уиндем криво усмехнулся:

— Если честно, дорогая, то я не знаю, как следует вести себя, общаясь с юными леди. Дело в том, что мне не приходилось с ними общаться. Но, кажется, вы не очень меня боитесь.

— Нисколько не боюсь. — Сабрина улыбнулась. — Не такой уж вы страшный.

— Не страшный? — Уиндем рассмеялся. — А мне всегда казалось, что молодые леди должны бояться меня.

Внезапно послышались чьи-то шаги, и Сабрина, обернувшись, увидела графа. Он кивнул ей и с улыбкой проговорил:

— Добрый день, мисс Фэрли, Видимо, вам стало лучше, не так ли?

— Да, благодарю вас, милорд. Миссис Бейли дала мне порошок от головной боли и чашку горячего шоколада. После этого я немного поспала, и теперь мне гораздо лучше.

— Ах, мисс Фэрли, если бы все недуги можно было и злечить порошком от головной боли и чашкой шоколада… — пробормотал граф. Немного помолчав, он вдруг спросил: — Скажите, а миссис Бейли хоть раз вам улыбнулась? Она служит в Ла-Монтань уже много лет, но я никогда не видел ее улыбки.