Начиналось-то все хорошо. Холодная вода. Холодная, как лед. Все произошло, когда он намыливал гениталии. Он даже не успел понять, что к чему, как сквозь белую пену брызнула сперма, и его лицо залила краска стыда. Он смотрел и смотрел на свой член. Ему это совсем не нужно. Наконец ему удалось помочиться. Обжигающая желтая струя полилась в унитаз. Больно, как же больно.

Он вновь вышел из-под душа с решимостью поставить на этом крест, но в душе осознавал, что ничего у него не выйдет Все повторится в школе. Он бросится в туалет, насмотревшись на девчонок в их обтягивающих гимнастических трико. А затем то же произойдет в кондитерской, где они встречаются после занятий и пьют коку, а девчонки вертят перед ним задницами и выставляют напоказ налитые груди. Иной раз он даже не успевал добежать до туалета и кончал, сидя с ними за столом, пятная трусы липкой жидкостью. Он болен. В этом у него сомнений не было. Он болен.

— Константин! — раздался за дверью ванной голос матери.

Он ненавидел это имя. Его мать, гречанка из Чикаго, назвала сына в честь своего отца. В школе он предпочитал обходиться без него. Друзья звали его Энди, сокращенно от Эндрю, его второго имени.

— Константин! Поторопись. Ты опоздаешь в школу.

— Выхожу, мама, — крикнул он в ответ.

В кухне он сел за стол. Мать поставила перед ним три сваренных вкрутую яйца и тарелку с поджаренной ветчиной. Он схватил еще теплую булочку и набросился на еду.

— А где папа? — спросил он с полным ртом.

— Твой отец с утра пошел на собрание в унитарианскую церковь. Ему предложили стать попечителем, если он формально присоединится к общине.

— Он это сделает?

— Думаю, да. В конце концов, мы уже много лет ходим в эту церковь. Твой отец говорит, что особой разницы нет. Все мы христиане.

— К тому же это единственная церковь в городе.

Она кивнула, присела на стул по другую сторону стола.

— Это точно.

— А как ты? Что об этом думаешь ты?

— Не знаю. Но ближайшая греческая церковь находится в Чикаго. В шестистах милях отсюда. Он посмотрел на мать.

— Значит, это не одно и то же?

— Не совсем, — она покачала головой.

— Так в чем дело? Почему все нельзя оставить как прежде?

— Фирма твоего отца быстро расширяется, и попечительский совет церковной общины полагает, что он должен им помочь.

— А если он не согласится?

— Не знаю, — в голосе зазвучала тревога. — Ты и сам можешь представить себе, к чему это приведет. Они могут отвернуться от нас. Как они поступили с этим евреем, Розенбаумом. После шести лет в этом городе ему пришлось свернуть свое дело и уехать.

Он покончил с завтраком и вскочил.

— Может, это и к лучшему.

— Может быть, — кивнула она. — Я хотела кое о чем с тобой поговорить.

— О чем? — сразу насторожился он.

Мать не смотрела на него, а в голосе ее появились нотки раздражения.

— Мэнди показала мне простыни, которые сняла с твоей кровати этим утром.

— И что? — в его голосе зазвучали воинственные нотки.

Мать по-прежнему не решалась встретиться с ним взглядом.

— Они все в пятнах. Мэнди говорит, что это тянется уже давно.

— Почему эта негритоска сует нос в чужие дела? Ее обязанность — стирать простыни, а не разглядывать их.