Каждый месяц, а то по два-три раза в месяц от Михаила приходили письма. Из Рима и Венеции, из Милана, Генуи, Равенны, Флоренции. Он писал об открывшемся ему мире европейского искусства с восхищением, чувствовалось, что сокровища, увиденные им, вызвали в его душе еще более сильную жажду создавать, жажду творить вечное, ту жажду, что делает людей бессмертными.

«Эпоха Возрождения, — писал Михаил, — названа не совсем точно. Надо было бы назвать ее эпохой Осуществления, ибо идеалы, найденные гениями Древней Греции и Рима, их высочайшие образцы постижения красоты были еще почти инстинктивны, правильны не потому, что те, древние мастера, видели истину, а потому, что, ища ее, старались в пропорциях и пластике подражать природе. Природа не ошибается, но создать совершенство возможно лишь тогда, когда постигаешь суть ее безошибочности. Возрождение одухотворило идеалы греков и римлян, отыскало их философию, осуществило мечту этих светлых язычников о совершенстве духа, отраженном в совершенстве формы и совершенстве плоти. Мне кажется, это не мои слова… Август Августович, вы говорили мне их уже? Ведь говорили?»

— Ты говорил ему? — спрашивала, перечитывая письмо, Элиза и смотрела на мужа, счастливо улыбаясь, будто письмо прислал ее сын.

— Эта мысль, только совсем иначе выраженная, есть, кажется, в моих записках, — отвечал, подумав, Огюст. — Мишка читал их у меня в кабинете… Но он идет дальше меня. Впрочем, так и должно.

Письмо, присланное Михаилом из Парижа, было сумбурно и запутано, будто знаменитый город вызвал в юноше настоящее смятение чувств. Он и восхищался, и изумлялся, и пытался пересказать весь неистовый водоворот своих впечатлений, и тут же терялся и начинал писать о каких-то ничего не значащих событиях. Письмо было на одиннадцати страницах.

Но всему приходит конец. Верный своему обещанию, Михаил не стал затягивать поездки и к концу декабря, не пробыв в отъезде и года, вернулся в Петербург. Опять «дом каменщика» загудел, будто майский лес, опять начались рассказы, но теперь уже слушать их было весело, за столом в гостиной гремел смех. Каждый вечер приходил кто-нибудь из Мишиных товарищей, соучеников по гимназии, обязательно являлся дедушка Джованни, и все, перебивая друг друга, задавали путешественнику вопрос за вопросом.

— Мишель, — спрашивала брата неугомонная Сабина, — а ты Пизанскую башню видел? Правда, что она все клонится, клонится, а не падает?

— Правда, — отвечал Миша.

— А как это может быть? Как ее так построили? Ну как?

— Сабина, я не знаю, — разводил юноша руками. — Может, ее каждый год заново перестраивают, и никто не замечает? Август Августович, а правда, как она держится? Как она построена?

— Не знаю, Мишель, — качал головой Монферран. — Честное слово, не я ее строил!

И снова над столом прокатывался волною общий хохот.

Однако радость Алексея и Анны омрачалась тем, что о Елене Миша ничего толком не сказал им. Он дважды видел сестру в Италии, и она ему пообещала, что вскоре вернется в Петербург, но когда это «вскоре» наступит, она не могла сказать. О чем-то Михаил умалчивал, словно не желая расстраивать родителей.

На третий после его приезда вечер они с Монферраном наконец уединились в кабинете архитектора.

— Ну, теперь говори толком, — сказал, усаживаясь в кресло, Огюст. — Как тебе Париж? Об остальных городах ты писал толково, а о нем нагородил бог знает чего. Тебе там понравилось?

— Да! — серьезно и почти грустно ответил юноша. — Да, и я рад, что могу сказать это от всего сердца! Но мне и до сих пор не передать всего, что я понял и почувствовал там.