«Patrie» пытается по-своему осветить этот щекотливый инцидент, утверждая, что эти любознательные офицеры намеревались «арестовать субпрефекта, если бы оказалось, что он стал на сторону республики»; однако на самом деле они поспешили к субпрефекту, чтобы узнать у него, действительно ли провозглашена республика в Париже. И только получив от него отрицательный ответ, они сочли необходимым проявить свое профессиональное рвение: Кастеллан уже выехал из Лиона, чтобы расследовать их поведение. Короче говоря, в армии наблюдаются признаки недовольства. Манера, с которой армию восхваляли на страницах «Moniteur» и сделали тем самым посмешищем всей Европы, а потом просто предали забвению в угоду Джону Булю; разделение ее Бонапартом на пять отдельных армий из опасения, что придется передать верховное командование ею в руки Пелисье, который за последнее время охладел к своему патрону; пренебрежительные письма, в которых Шангарнье и Бедо отказались воспользоваться разрешением возвратиться во Францию; назначение на ответственный пост Эспинаса, вызывающего всеобщую ненависть в казармах после похода в Добруджу, и, наконец, смутное предчувствие скорых перемен в ходе событий, никогда не обманывавшее «мыслящие штыки» Франции, — все это способствовало тому, что популярность расчетливых главарей армии упала. Кроме шалонских событий, об этой странной и, пожалуй, неожиданной перемене свидетельствует поведение генерала Мак-Магона во французском сенате. Его замечания относительно loi des suspects [закона о подозрительных. Ред.] отличались наибольшей откровенностью, и он один из всех раззолоченных ливрейных лакеев Бонапарта голосовал против этого закона.

Написано К. Марксом 11 марта 1858 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5285, 30 марта 1858 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

К. МАРКС

НЫНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ БОНАПАРТА

Париж, 18 марта 1858 г.

«Risorgero nemico ognor piu crudo Cenere anco sepolto e spirto ignudo».

(Я воскресну из мертвых врагом еще более страшным, хотя буду лишь пеплом могильным и духом бесплотным.) Эти две строки из тассовского «Иерусалима» [Торквато Тассо. «Освобожденный Иерусалим», песнь IX. Ред.], которые после речи Фавра прошептал Орсини своему защитнику со странной улыбкой, уже начинают сбываться. Один очевидец так описывает настроение толпы, присутствовавшей при смерти итальянского патриота:

«Страх правительства был настолько силен, что на место казни была направлена целая дивизия под личным командованием генерала. Пятнадцать тысяч солдат были готовы действовать по первому сигналу, и все ходы и выходы охранялись, как во время восстания. По моему подсчету, от 90000 до 100000 человек из предместий, рабочие в блузах, заполнили все свободные пространства и улицы близ площади Ла-Рокет; но войска были расположены таким образом, что зрители могли увидеть или очень мало или вовсе ничего. Когда послышался глухой звук смертоносного ножа, упавшего на шею Орсини, в ответ раздался мощный, хотя и заглушенный клич: «Vive la Republique!» [ «Да здравствует республика!» Ред.]. Мне трудно передать это словами: то был как бы гигантский рокот; то был не крик, не возглас, а словно шепот или вздох многих тысяч человеческих существ. Власти правильно поняли его значение, ибо в ту же минуту солдаты подняли невообразимый шум, застучали оружием, стали бить своих лошадей так, что те шарахались и лягались; таким образом им удалось заглушить рокот толпы без применения прямого насилия. Но слова: «Vive la Republique!», несомненно, были ясно услышаны всеми. Я нарочно пошел домой пешком, медленно пробираясь сквозь толпу там, где она была всего гуще. Я должен признаться, что повсюду я слышал выражение сочувствия и восхищения по адресу Орсини; его преступление, по-видимому, было совсем забыто, и осталось лишь впечатление, произведенное его мужеством и благородным отношением к своим сообщникам.