Другими словами, либо прусская империя, либо сохранение Германского союза.

Первое «означало бы решительно встать во главе Германии, как держава, знающая, что у нужды свои законы» (для простых смертных нужда не знает законов, но для готцев она создает законы и к тому же отнюдь не строгие) «вследствие чего она» (нужда) «вынуждена отказаться от стесняющих ее рамок и т. д., ибо ее существование поставлено на карту» (то есть на карту поставлено существование нужды).

Основания, которые «Пруссия могла бы привести в оправдание подобной революционной политики», представляют для нашего автора настоящее embarras de richesses {затруднение из-за большого выбора. Ред.}.

В том числе «враждебно относящиеся к единству Германии иностранные державы Россия и Англия, которые при помощи сложной системы качелей равновесия в Германии препятствовали росту мощи немецких великих держав путем взаимного постоянного ослабления, больше заботились при создании союза о себе, чем о Германии, и т. д.» (Оригинальный план, согласно которому иностранные державы Россия и Англия должны ослаблять друг Друга, дабы помешать росту мощи Пруссии!) «Наконец-то она» (Пруссия) «показала, что полностью поняла суть нынешней войны, которая подобно Тридцатилетней войне имеет целью завершение революции 1848 года». «По этой причине», (именно потому, что Тридцатилетняя война ставила себе целью завершение революции 1848 г.) «Пруссия не признает более Союзного сейма и

… считает суверенитет всех остальных немецких князей утратившим силу и т. д.». И наконец, «Прусское правительство могло бы, если бы ей» (то есть Пруссии) «подобная революционная политика показалась бы слишком рискованной, выбрать и консервативную точку зрения. Оно могло бы выбрать ее… так как царствующая в Пруссии династия, как равная» (кому?) «должна поддерживать сохранение остальных» (каких остальных?) «… потому что Пруссия, не будучи самостоятельной, должна согласовывать свою позицию с той, которой будет придерживаться нейтральная Англия и т. д.».

До сих пор она «колебалась». Она же допустила, чтобы ее «соперница-Австрия» была разбита.

«При помощи договоров она постоянно пыталась тянуть малые государства» (тянуть из них богатство, вытянуть их хлыстом или перетянуть их на свою сторону?) «Она вернулась во Франкфурт» (из Эрфурта) «почти с теми же самыми предложениями, которые, если бы они исходили от Ганновера или Баварии, Пруссия не приняла бы».

В конце концов, автор называет это «умелым ходом», хотя здесь проявлено мало умения в consecutio temporum {согласовании времен. Ред.}.

К сожалению, Виллафранкский договор одним ударом опрокинул все ходы Пруссии, доступные фантазии готца. Поэтому, оставляя «высокую политику» фирмы Юх и К°, мы обращаемся к Тиртею, который в лице омоложенного «Hermann» воспевает битву под Сольферино. Сей Тиртей, по-видимому, добрый малый. Он ни на минуту не сомневается в том, что все зуавы, тюркосы, кроаты, сербы, чехи et autres Zephyres, бившиеся друг с другом под Сольферино,

«не будь обоих императоров, повсюду на свете, где бы случай ни свел их вместе, относились бы друг к другу, как безобидные и любезные люди, они друг друга приветствовали бы, ели бы и пили» (друг друга ели бы и пили! Какова любезность — каннибальская!).

Стихотворный размер, в котором воспевается сражение — это размер героического эпоса, гекзаметр. Как известно, Клейст увеличил гекзаметр на один короткий первый слог. Наш бард превзошел Клейста: он чрезвычайно щедр; стопой больше или меньше — для него не играет никакой роли. Но с другой стороны, нельзя ставить в вину гекзаметрам, если у них, только что вернувшихся с поля битвы, недостает стопы или вывихнуто колено.