|
), Признание (к Александре Ивановне О-й)[6 - Это, равно как и выписанное нами стихотворение «Нет, нет, не должен я, не смею, не могу», не удостоились чести попасть в том IX-й полного собрания сочинений Пушкина, по смерти его изданных.], Желание, Паж, или пятнадцатилетний король. Ее глаза, Расставание, Романс («Пред испанкой благородной»), Последние цветы, Кто знает край, где небо блещет. Здесь не названа только Разлука – «Для берегов отчизны дальной», – не названа для того, чтоб сказать, что едва ли грациозно гуманная муза Пушкина создавала что-нибудь благоуханнее, чище, святее и вместе с тем изящнее этого стихотворения и по чувству, и по форме.
Как на последнее доказательство преобладания в Пушкине художнического элемента над всеми другими, как доказательство, что он, взявшись за перо, по воле или неволе, уже не мог не быть художником даже в светском комплименте, в приветствии, возложенном приличием, указываем на пьесы: Баратынскому из Бессарабии, Примите Невский альманах, Княгине З. А. Волконской, Ответ Катенину, И. В. С. ***, Ответ А. Н. Готовцевой, Е. Н. У***вой, Сетование, А. Д. Баратынской, Д. В. Давыдову (при посылке истории Пугачевского бунта), К женщине-поэту, В. С. Ф*** (при получении поэмы его: «Дурацкий колпак»), В альбом («Долго сих листов заветных»).
Мы сказали, что чтение Пушкина должно сильно действовать на воспитание, развитие и образование изящно гуманного чувства в человеке. Да, не во гнев будь сказано нашим литературным староверам, нашим сухим моралистам, нашим черствым антиэстетическим резонерам, – никто, решительно никто из русских поэтов не стяжал себе такого неоспоримого права быть воспитателем и юных, и возмужалых, и даже старых (если в них было и еще не умерло зерно эстетического и человеческого чувства) читателей, как Пушкин, потому что мы не знаем на Руси более нравственного, при великости таланта, поэта, как Пушкин. Староверы еще не могут забыть: кто Ломоносова, кто Сумарокова, кто того, кто другого и т. д. Что касается до моралистов и резонеров (между которыми много найдете людей ограниченных, хотя и добрых и даже благонамеренных, но еще более фарисеев и тартюфов), – они, ратуя против Пушкина, как безнравственного поэта, обыкновенно любят ссылаться или на шаловливые в эротическом роде произведения его юности и на поэму «Руслан и Людмила», не чуждую многих поэтических вольностей; или на стихотворения «Демон», «Дар напрасный, дар случайный». Но первого они не ставят же в вину Державину – автору «Мельника» и многих довольно вольных анакреонтических стихотворений, ибо, несмотря на них, считают его в высшей степени «нравственным» поэтом. Равным образом, восхищаясь «Душенькою» Богдановича, они тоже не думают находить ее «безнравственною». Чем же Пушкин виноват перед ними? Этого они сами не понимают, и потому оставим их в покое… Относительно же «Демона» мы еще будем говорить о том, что пушкинский Демон не из самых опасных и что это – скорее чертенок, нежели чорт. Прибавим к этому только, что, и не будучи демоническим поэтом, Пушкин имел право и не мог не знать иногда муки сомнения: ибо этой муки совершенно чужды только натуры мелкие, ничтожные, сухие и мертвые. Пьеса «Дар напрасный, дар случайный» есть не что иное, как порождение одной из тех тяжелых минут нравственной апатии и душевного отчаяния, которые неизбежны – как минуты – для всякой живой и сильной натуры; но она отнюдь не есть выражение пафоса пушкинской поэзии, а скорее – случайное противоречие пафосу его поэзии. Призвание Пушкина, характер и направление его поэзии гораздо более выражаются в этом: стихотворении:
В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. |
