Где благосклонности передаются весом,

         Где откровенность в кандалах,

         Где тело и душа под прессом;

         Где спесь да подлости – вельможа да холоп;

         Где заслоняют нам вихрь танцев эполеты,

         Где под подушками потеет столько…

         Где столько пуз затянуто в корсеты.

         . . . . . . . . . .

         . . . . . . . . . .

         Долой, долой крючки от глотки до пупа!

         Где трубки? – Вейся, дым, на удалом раздолье!

         Роскошествуй, веселая толпа,

         В живом и братском своеволье!

Вот истинно русская душа – широкая, свежая, могучая, раскидистая: коли пошла она гулять – так держитесь вы, мнимые моралисты, бездушные китайцы, чопорные мандарины!.. Мы согласны, что эти стихи не для дам, но дамы их не станут и читать, не только не будут ими восхищаться: всякому свое, и гусарское не идет дамам, и дамское не всегда по сердцу гусарам. Вот такие стихотворения, которые пишутся для дам и которых дамы не могли бы читать за их тон, – такие стихотворения мы первые готовы осудить на всесожжение в камине и даже назвать их безнравственными. Все, в чем есть жизнь, может, а следовательно, и должно быть предметом поэзии, ибо содержание всякой поэзии есть жизнь. Жизнь одна, но формы и степени ее проявлений разнообразны до бесконечности, – а чтобы жизнь ни в чем не ускользала от нашего взора, чтоб мы замечали ее везде, где только она есть, – мы не должны мерить ее на свой аршин, но у ней же самой должны брать этот аршин. Сущность всякого факта не в самом факте, а в его значении, – и если поэт сумел схватить значение факта и этим значением, как граненый хрусталь светом, просквозить факт: этот факт всегда будет поэтичен, хотя бы он состоял в изображении солдата, который, устав и назябнувшись в походе, весело подносит ко рту стакан с водкою. Вот почему мы сквозь пальцы и улыбаясь смотрим на разудалое стихотворение Давыдова «Герою битв, биваков, трактиров и прочего», которое в новом издании называется проще – «Храброму повесе» (стр. 24). Не станем читать его при дамах, и даже наедине или в дружеской беседе не расположены слишком восхищаться им; но иногда, под веселую минуту, не без удовольствия прочтем и его, во имя Давыдова и в живое воспоминание о нем. Что же касается до его «Решительного вечера гусара» (стр. 15), мы видим в нем столько комической достолюбезности, даже своего рода хмельной грациозности, что никогда не постыдимся прочесть его вслух и с удовольствием в самом Пекине, при собрании всех мандаринов апатического царства.

Всем известно удалое его послание к Бурцеву, в котором так много жизни и разгула, и потому мы не выписываем его; но второе его послание к Бурцеву не пользуется такою известностию, хотя, вместе с другими в этом роде стихотворениями Давыдова, и составляет как бы profession de foi [4 - исповедание веры (франц.). – Ред.] истинного гусара старого времени. Особенно замечательны в нем, по едкому и цепкому юмору и обыкновенной веселой размашистости музы Давыдова, следующие стихи:

         Пусть не сабельным ударом

         Пресечется жизнь моя!

         Пусть я буду генералом,

         Каких много видел я!

         Пусть среди кровавых боев

         Буду бледен, боязлив,

         А в собрании героев —

         Остр, отважен, говорлив!

         Пусть фортуна для досады,

         К умножению всех бед,

         Даст мне чин…

         И Георгья за совет!

         Пусть я буду век в заботах

         Членом в мемельских расчетах

         Иль… пожарный капитан!

         Пусть… но полная лохань

         Уж сухая остается;

         Нос твой рдеет, лоб твой жмется,

         Отвечать тебе невмочь…

         Ну, прощай же – добра ночь!

Все эти ужасные несчастия (которые для многих кажутся самыми обольстительными счастиями) храбрый гусар призывает на свою удалую голову в таком случае, если он побледнеет и даст тягу перед неприятелем или даром (то есть без обмена) отдаст сердце какой-нибудь миленькой плутовке.