Дом был ухоженный, с консьержем внизу, с чистым лифтом. В прихожей он усадил гостью на пуфик, снял с нее сапожки какими-то особенно замедленными движениями. Его пальцы нежно скользили по ее ногам, длинные черные волосы, на этот раз не собранные резинкой на затылке, щекотали колени. Каждое его прикосновение вызывало у нее дрожь, как будто все ее эрогенные зоны переместились в ступни, в икры, в колени. Он снимал с нее сапожки так, будто это было началом сладостного процесса раздевания, который пришлось прервать, чтобы сделать то, ради чего она, собственно, и приехала, — показать ей свои работы.

Она сидела на высоком табурете перед мольбертом, смотрела на холсты, которые по очереди выставлял Егорычев, но не видела их. Главное было не в картинках, а в том, что он стоит за ее спиной, в его как бы нечаянных прикосновениях, в запахе его тела, резком, животном, перебивающем модный мужской одеколон. В ней нарастало нетерпение: сколько он будет тянуть? Он понял, что медлить больше нельзя, перенес ее на тахту и продолжил то, что начал в прихожей. Одежда как бы сама соскальзывала с нее. Она не помогала и не мешала. Перед тем как отложить в сторону лифчик, поднес его к лицу. Сами соскользнули черные ажурные трусики, он вдыхал их запах с особенным наслаждением. Она закрыла глаза и снова открыла их, когда ощутила на животе его поцелуи — быстрые, как бы дразнящие. Она не поняла, когда он успел раздеться. С живота спустился к ногам — бедра, колени, ступни. Покончив с левой ногой, бережно опустил ее слева от себя, правую — справа. Оказавшись между ее ног, не навалился на нее, как она ожидала, а зарылся лицом в золото волос внизу живота, как в соломенную копну. И вдруг острое наслаждение пронзило ее — его язык коснулся клитора, проник дальше.

Она знала, что есть оральный секс, есть анальный, видела в порнофильмах, но никогда не испытывала на себе. Ощущение было настолько ошеломляюще сильным, что она прикусила губу, чтобы не закричать. Она не понимала, что он с ней делает, как ему удается длить и все время усиливать немыслимое, нестерпимое наслаждение. И когда оно достигло высшей точки, за которой остается лишь умереть, словно шок от электрического разряда сотряс все ее существо. Может быть, она даже потеряла сознание. Когда пришла в себя, Егорычев лежал рядом, подперев щеку ладонью, смотрел на нее с самодовольной улыбкой.

Она испуганно, ошеломленно спросила:

— Что это было?

— Не поняла? Хочешь еще?

— Да, — сказала она. — Да, да!..

Было уже темно, когда они, обессиленные и опустошенные, оторвались друг от друга. Дождь то переставал, то снова барабанил по крыше машины. Ирина медленно ехала по Большим Каменщикам и не знала, куда едет. Знала только одно: домой ехать нельзя. То, что произошло, потрясло ее. С этим нельзя показаться на глаза мужу, нужно остыть. Она развернулась и выехала на бульварное кольцо. Оставила „мазду“ у Главпочтамта и долго ходила по Чистым прудам, сидела на мокрых скамейках, снова ходила. Хотелось курить, но зажигалки не было — осталась у Егорычева. Зажигалка была изящная, золотая, подарок Рогова. Придется врать: потеряла. Ей теперь часто придется врать.

Плащ промок, Ирина продрогла. Наконец поняла: теперь можно.

Рогов выглядел встревоженным.

— Где ты задержалась? Десятый час, тебя все нет. Что-то случилось с машиной?

— Нет. Ездила в Долгопрудный. Почему-то захотелось. Зашла в общежитие, заболталась с девчонками.

— Но позвонить-то могла? Я звонил, твой мобильник выключен. Позвонил Кате, она ничего не знает.

— Извини, не подумала…»

* * *

Леонтьев отвлекся от рукописи.